Вензель твой в сердце моем...
Шрифт:
«Подойди ко мне, ты мне нравишься,
Поцелуй меня, не отравишься,
Поцелуй меня, потом я тебя,
Потом вместе мы расцелуемся».
Всего лишь три ночи, и она стала его. Всего лишь три ночи, и он добился, чего хотел. А на четвертый день у круга стояла другая цыганка и лишь натянуто улыбалась, когда нож вонзался в дерево у ее виска. Мужчина, что кидал серебристые полоски стали, отражавшие кровь заката, бросал на Шамала полные ненависти взгляды, но тот не собирался участвовать в абсолютно ненужных ему разборках. Ведь он уже получил, что хотел. Нет, конечно, Шамал не отказался бы вновь встретиться с Розой, но… и другая сойдет. А потому он не смотрел на цыгана, в чьих глазах пылала ненависть, и просто искал в толпе девушку посимпатичнее. Вот только когда представление закончилось, а над поляной, залитой пламенем костров, разлилась тягучая мелодия старинного романса, врача поймали за руку и потянули в лес. Роза не плакала — она улыбалась, однако синяк на пол-лица, тщательно скрытый тональным кремом, но всё же заметный, ясно говорил, что улыбка эта была фальшивой. Она что-то говорила, пыталась что-то объяснить, но брюнет, не понимавший ни слова, лишь качал головой и думал, как бы побыстрее вернуться на праздник.
«Как ты любил? Ты пригубил погибели.
Не в этом дело…
Как ты любил? Ты погубил,
Но погубил так неумело…»
Глаза врача бегали по поляне. В них застыло мученическое выражение. «Опять! И эта туда же! Что ж они все такие наивные? Почему они верят, что я себя узами брака
«Скатерть белая залита вином,
Все цыгане спят непробудным сном,
Лишь один не спит, пьет шампанское,
За любовь свою за цыганскую…»
Еще четыре ночи доктор Шамал провел на окраине города, в лесу, глядя на звезды, что заливали плед, расстеленный у ручья, и обнаженную красавицу-цыганку, всегда смеявшуюся так заразительно, что и он невольно начинал смеяться… И четыре ночи мужчина, что метал ножи не хуже самого Шамала, гения мафии, подрабатывавшего медиком, пил кроваво-красное вино, глядя на одинокую луну и выливая в костер последний глоток каждого фужера. Он не смеялся — он наслаждался шипением, с которым багровая влага оседала на черных углях, испаряясь, смешиваясь с жаром багряного пламени. Они так похожи — огонь, красное вино, закат и кровь. Но почему-то пламя всегда поглощает жидкость, а закат — ненависть и даже кровную месть. Главное, уметь насладиться шипением и ароматом жженого вина. Испаряющейся крови. Истлевшей злости. И цыган ухмылялся, выливая в костер очередной глоток вина, а девушка в лесу смеялась вместе с любовником, укравшим ее невинность. А время бежало вперед, и табор объявил последнее представление. Один вечер. Один прощальный вечер, и Роза исчезнет, а Шамал начнет поиски имени для следующей строки в списке.
«А напоследок я скажу:
Прощай, любить не обязуйся…
С ума схожу. Иль восхожу
К высокой степени безумства…»
Он пришел в последний раз. И в последний раз увидел, как бросал ножи в мишень, у которой стояла Роза, высокий цыган со злой усмешкой на губах. Закат догорал, скрипка надрывно пела, вороные жеребцы гарцевали по кругу. Искатели острых ощущений, ловцы снов, любители сказок и просто мечтатели радостно смеялись, прощаясь с женщинами в пышных юбках и мужчинами с гитарами. Шамал же ждал ночи. И как только закат догорел, в воздухе повис странный аромат затушенных костров, которые обычно горели всю ночь, освещая лица цыган и гостей, что продолжали пить вино, покупая его прямо здесь, в таборе, и смотреть на пламя, слушая романсы на непонятном языке. Но ведь это последняя ночь. А перед дальней дорогой нужно выспаться. Всем. Но Роза всё-таки выскользнула из трейлера и пришла к ручью. В эту ночь она танцевала только для него — для доктора Шамала. Золото браслетов звенело в ночной тиши, а луна освещала четкие движения грациозной фигуры, плавные взмахи тонких рук и полет алой ткани, что взлетала вокруг ног девушки огненным вихрем. Остановившись, она вдруг запела. Запела нечто неясное, романс, полный тоски и печали, но мужчина вновь не понял ни слова. Отказывался понимать… Ведь чужой смех принять намного проще, чем боль. Как только последние слова замерли в ночи, Роза снова расхохоталась, но почему-то Шамал вдруг вздрогнул. Не было в этом смехе ни радости, ни веселья, ни задора. Лишь ярость, безумие и ненависть. Он поднялся с пледа и внимательно посмотрел на девушку. А в следующий миг в него полетело с десяток острых кинжалов.
«Да, выходит, пели мы задаром,
Понапрасну ночь за ночью жгли.
Если мы покончили со старым,
Так и ночи эти отошли!»
Шамал был врачом, но когда-то считался гением мафии. А потому ножи были с легкостью отбиты. Мужчина, что бросил их, подошел к Розе, и она обвила его шею руками. «Умри». Слово на итальянском скользнуло с алых губ, и девушка рассмеялась вновь, отходя от цыгана и начиная вновь танцевать у ручья, скинув туфли. Босые ступни скользнули в ледяную воду. Острые камни впились в белую кожу. А звезды безразлично смотрели на поляну, где молодой цыган, всю жизнь любивший чертовку Розу, любивший до безумия, но отвергнутый ею из-за мягкого характера, так не свойственного этому гордому народу, пытался убить итальянского мафиози. Шамал не любил участвовать в драках из-за своих романов. Просто потому, что априори был сильнее простых людей. Вот только сейчас он и впрямь хотел ввязаться в бой. Ведь разочарование — очень горькая штука. И за неделю сладкой сказки доктор успел поверить в ложь, которая ядом просочилась в душу. Шамал верил ей, верил, что она рада происходящему. Рада, что он будет с ней всего неделю, и эта неделя останется в их памяти, а имя «Роза» не сотрется в пыли времени. Но она солгала. Подарила сказку, чтобы потом причинить вдвое больше боли. И мужчина наконец догадался, что Роза с самого начала, с того момента, как поняла, что не нужна ему, решила отомстить. Ведь цыгане — гордый народ. И обид не прощают, даже если любят… Именно потому Роза и отказала своему поклоннику и напарнику, ведь он для цыгана был слишком мягок. А она хотела сгорать в пламени безудержной страсти, хотела танцевать на углях судьбы, хотела играть в «русскую рулетку» и смеяться в лицо смерти, ненависти и боли. Она хотела побеждать. Она хотела сгорать. И огонь доктора Шамала сжег ее. Сжег дотла.
«Работу малую висок еще вершит,
Но пали руки,
И стайкою, наискосок
Уходят запахи и звуки…»
Двое мужчин с ненавистью в глазах сражались, вымещая свою злость друг на друге. А причина их злости танцевала, оставляя в ледяной воде кроваво-алые разводы. Танцевала и смеялась, глядя на тех, кто готов был умереть или убить. За нее? Нет. За ненависть, что она разожгла. Всего несколько минут безумства, и на зеленую траву, потеряв сознание от удара, упал высокий цыган. Роза замерла. Улыбка сползла с ее губ. Шамал со злостью посмотрел в черные глаза, полные любви, боли и ненависти, и вдруг подумал, что это было неизбежно. Ведь женщинам его никогда не понять. Они не умеют жить наслаждением этой секунды — они живут грезами о несбыточной мечте. Они живут мечтой о сказке. Мужчина покачал головой, устало вздохнул и, потерев подбородок, пошел прочь. Вот только буквально через секунду он услышал женский крик. И в крике этом застыл панический ужас. Мафиози
«Пой, цыгане, забуду с вами
Тоску немую и печаль.
Гитара, громче звени струнами,
Разбитой жизни да мне не жаль!»
Утром табор снялся с места и исчез в пламени рассвета, а доктор Шамал вернулся в мир серых, унылых будней, полных красоток, улыбающихся фальшивыми улыбками, и ярких вывесок стриптиз-баров, в которых нет танцовщицы, что сможет станцевать босиком на острых камнях в ледяной воде. Тело никто из итальянцев не нашел, с цыганами никто не попрощался, и лишь мальчонка лет семи, гулявший на рассвете по лесу, видел, как девушка брела к поляне и смеялась. Но смех ее показался ребенку странным. Он напугал его. Вот только словам мальчика: «Это смеялась сама Смерть!» — никто не поверил. Но уж слишком холоден этот смех был для живого человека… Девушка эта исчезла из леса вместе с табором, как имя «Роза» исчезло из памяти доктора Шамала. И новый городок встретил пестрые кибитки звоном монет и желанием окунуться в сон наяву, а женщины в цветастых юбках вовсю предсказывали мужчинам удачу в любви, но почему-то всегда в конце предсказания добавляли: «Только не разочаруйся в сказке, когда она станет явью!» А когда новый метатель ножей вонзал в деревянный круг у виска помощницы острую полоску стали, цыгане мысленно морщились, думая о том, что этому мальчику до необходимого уровня еще расти и расти, как и его юной напарнице, и вспоминая старого друга и его выступления, залитые звонким смехом. И тогда скрипка начинала плакать, а девушки пели печальный романс, который так и не сумел понять Шамал. Романс-прощание, романс-забвение… Единственный аккорд настоящей тоски в буйстве фальшивого праздника и фейерверке лживых сказок. Ведь им никогда не стать явью: табор в конце представления всегда уходит в небо…
«Ехали на тройке с бубенцами,
А вдали мелькали огоньки…
Эх, когда бы мне теперь за вами,
Душу бы развеять от тоски!
В даль родную новыми путями
Нам отныне ехать суждено!
Ехали на тройке с бубенцами,
Да теперь проехали давно».
Время засыпало песком события лета, полного странных грёз, и имя «Роза» исчезло из памяти доктора Шамала. Стерлось, запылившись в архивах, уничтоженное десятками новых имен. Вот только почему-то иногда, ночами, он видел красочные, яркие сны, где в центре круга из пестрых кибиток пылал костер, а рядом с ним, залитая багряным маревом, стояла прекрасная девушка и пела печальную песню, а ее взгляд, как и душа, сгорал вместе с сухим трескучим хворостом. Однако стоило лишь костру догореть, как она заходилась в звонком смехе, скидывала туфли и начинала танцевать на раскаленных головешках, а безумный хохот сливался с шипением, что рождала кровь, испаряясь на черных углях. И, встречая рассвет после таких снов, мужчина всё никак не мог понять одну вещь.
Почему просыпался он всегда с улыбкой на губах и болью в груди?
«А напоследок я скажу…»
========== Обещание (Череп) ==========
Воздух небольшой белой комнаты, наполненный удушливыми горьковато-приторными ароматами, пронзал равномерный, тягучий звук. Монотонно, лениво, словно нехотя небольшой монитор у высокой кровати выводил в мир зеленую кривую. Скачок на линии — очередной протяжный звук. Писк, похожий на усталый вздох. Очередное оповещение еще об одном ударе сердца девушки, что лежала на белой простыне, укрытая саваном из одеяла. Казалось, что она спит, да в общем, наверное, так оно и было, вот только никто не знал, когда она проснется. Да и проснется ли вообще. Длинные черные волосы, блеклые, безжизненные, как-то странно-аккуратно лежали на подушке. Неестественно. Слишком опрятно. Тонкая, почти прозрачная кожа поражала мертвенной бледностью. Веки, неплотно смеженные, совсем не дрожали, в отличие от зеленой змеи на мониторе — единственного, что говорило больничной палате о том, что девушка еще жива. Тонкие черты лица ее могли бы быть довольно привлекательными, если бы не болезненная худоба, а довольно спортивная фигура могла бы принадлежать чемпионке мира по бегу, если бы мышцы не были абсолютно расслабленны — так, как человек не способен расслабиться даже во сне. Но ведь кома — это тот же сон. Только куда более длительный…
Дверь резко распахнулась, и в небольшую палату, заполненную равномерным жужжанием реанимационных мониторов и их протяжным писком, вошел молодой мужчина лет девятнадцати. Внешность этого парня вот уже месяц как заставляла медсестер провожать его удивленными взглядами и перешептываться за спиной, ехидно посмеиваясь. Впрочем, ему на подобное отношение было наплевать. Фиолетовые короткие волосы торчали в разные стороны, словно мужчина только что снял мотоциклетный шлем, под глазами были нарисованы фиолетовые синяки, а на левой щеке красовалась нанесенная всё той же краской слеза. К нижней губе парня была прикреплена цепочка, тянувшаяся к его левому уху, а одет этот довольно странный индивидуум был в комбинезон из черной кожи со вставками его любимого цвета. Парень самодовольно ухмылялся, а в фиалковых глазах плескалась насмешка, но стоило лишь двери за его спиной закрыться, отрезая этот маленький, пропитанный ароматами лекарств мир от всего остального, как его глаза погасли, словно из них вытянули весь свет. Парень подошел к кровати, поставил у равномерно вспыхивавшего монитора стул и буквально упал на него. На губах, выкрашенных в фиолетовый, всё еще играла самодовольная ухмылка, однако любому стало бы понятно, что в этот миг она была наиграна и фальшива. Ведь глаза, в отличие от губ, лгать не умеют.