Вера Каралли – легенда русского балета

Каган Геннадий

Вера уже давно не была в родном городе, если не считать одного-единственного случая в июле прошлого года, когда она, прибыв вместе с родителями на бабушкины именины, вышла на перрон находящегося на окраине Ярославского вокзала, села в дрожки и покатила по похожему на гигантскую деревню городу. По мере приближения к центру ухабистая дорога становилась все более и более ровной, а по обе стороны от нее типично сельские виды постепенно уступали место современному городскому пейзажу: многоэтажные каменные здания, больше похожие на дворцы, высились между почерневшими от древности бревенчатыми строениями; здесь были площади, бесчисленные переулки и широченные бульвары, по которым в кажущемся беспорядке проносились кареты и неторопливо прогуливалась пешая публика. Теперь, выехав из Ярославля вдвоем с отцом ранним утром, Вера вновь переживала все это в обманчиво незнакомой и все же родной Москве. Но настроена она сейчас была далеко не столь беззаботно, как год назад. Радость предвкушения учебы в театральном институте (если удастся туда попасть) смешивалась со страхом перед вступительными экзаменами. Отец

объяснил Вере, что ей предстоит что-нибудь продекламировать, причем сделать это нужно со всею возможной естественностью, тогда как мать, напротив, наказала держаться с максимальным изяществом. Теперь Вера боялась, что не сумеет продемонстрировать перед экзаменаторами ни достаточной естественности, ни необходимого изящества. Она выучила довольно длинный отрывок из «Руслана и Людмилы» и каждый вечер декламировала его родителям, которые, однако же, делали ей все новые и новые замечания до тех пор, пока юная барышня, отчаявшись и разрыдавшись, не убегала к себе в комнату. А оставшись одна, принималась молиться. Правда, как это ни странно, молилась Вера не Богу, а Пушкину. Но вот сомнения наконец оставили ее, да и нашлось у Веры достаточно тщеславия, чтобы, глянув на себя в зеркало в театральном гардеробе, мысленно согласиться с московскими гостями ярославского театрального семейства: такая красота непременно должна произвести впечатление. Вот только хватит ли одной красоты для поступления в институт?

Хватило, причем с лихвою. Да и Верина декламация пушкинского отрывка была признана удовлетворительной. Оставалось только подыскать жилье, что, впрочем, оказалось еще проще вступительного экзамена. Квартира бабушки была достаточно просторна, чтобы принять под свой кров и Алексея Каралли-Торцова, и его дочь, – а ведь от добра добра не ищут, – да и сама двенадцатилетняя девочка решила, что в исполненной опасностями и соблазнами Белокаменной лучшего пристанища ей все равно не найти. Кроме того, отсюда было рукой подать до театрального института, где ей предстояло теперь учиться, да и до прославленного Большого театра – тоже (что, разумеется, на данный момент было не более чем добрым предзнаменованием).

Первые недели в театральном училище мало походили на то, о чем мечталось Вере заранее. К собственному изумлению, ей пришлось заново учиться русскому устному; к тому же ей сообщили, что она до сих пор дышала неправильно и что ее тело, движения которого казались ей само собой разумеющимися, двигается далеко не машинально. Самые элементарные задания – например, поднять с пола и подать кому-нибудь воображаемый носовой платок – под критическими взглядами преподавателей и соучениц превращались в весьма непростое дело. О подлинных театральных постановках (а Вера в своей наивности ожидала, что как раз с них и начнут) речи пока не шло. В учебный план, наряду с гимнастикой, входили занятия русским и французским, математика, всемирная история, география и искусствоведение. Так и только так Вера могла стать ученицей прославленной московской театральной школы. И лишь когда-нибудь в отдаленном будущем ей предстоит подняться на сцену – может быть, даже в драматическом Малом театре, стоящем через дорогу наискосок от Большого, – и, подобно собственной матери, сыграть Офелию с цветами в распущенных волосах. Но, несмотря на все эти удивительные в своем прозаизме открытия, романтических представлений о театре Вера не утратила.

И тут с ней случилось нечто и впрямь неожиданное. Правда, уже некоторое время у нее на занятиях гимнастикой побаливала спина, но ей казалось, что это вполне естественная и преходящая реакция мышц на дополнительные нагрузки. Тщательный медицинский осмотр показал, однако же, что у девочки не все в порядке с позвоночником. Консультирующий врач обнаружил серьезное искривление, которое, на его взгляд, практически исключало дальнейшие занятия гимнастикой, да и продолжение учебы в театральном училище как таковое. Вере показалось, будто перед ней внезапно разверзлась бездна, готовая проглотить все, о чем она так долго мечтала. Ее охватили отчаяние и невероятное разочарование. Может быть, отец так и не поставил за нее в церкви свечу?.. С московским театральным училищем было раз и навсегда покончено – и ни бабушка, к которой Вера обратилась первой, ни родители в Ярославле, куда она вслед за тем вернулась, не могли утешить девочку в обрушившемся на нее несчастье.

Новое начало

Проходили недели и месяцы; здоровьем Веры занимались всевозможные шарлатаны и, к счастью, несколько настоящих врачей; девочку бинтовали и перебинтовывали, обрекая порой на полную неподвижность чуть ли не на целые сутки. Но это не мешало ей размышлять о собственном будущем – и она преисполнилась решимостью начать все с самого начала еще раз. И видимо, из какого-то особого упрямства думала она теперь не столько о драматическом театре, сколько о балете – точнее, о балетном репетиционном зале, запомнившемся ей еще в первые недели, проведенные в театральном училище, хореографическими станками вдоль стен, запахом мела и талька, пышными юбочками и корсажами, словно изготовленными из лебединого пуха… Это был воистину сказочный мир, ничуть не похожий на жалкие танцевальные вставки в спектакли отцовского театра.

Должно было случиться чудо, чтобы давнишнее предсказание гадалки все же сбылось. Таким чудом и стало для Веры постепенное улучшение ее здоровья. Не то чтобы искривление позвоночника удалось устранить полностью, но по мере того, как шло время, неблагоприятные прогнозы врачей прекратили сбываться с неумолимой точностью, и выяснилось, что опорно-двигательный аппарат девочки пострадал не столь уж существенно. Теперь можно было подумать и о продолжении образования. Отец Веры с недоумением, хотя и не без радости,

выслушал ее новое решение: она будет учиться не на актрису драматического театра, а на балерину. Каралли-Торцов, проявив в общем-то несвойственную ему кротость, согласился с дочерью, хотя и счел преждевременным отправлять ее в училище – и тем самым подвергнуть строгости тамошних нагрузок – прямо сейчас. Он решил начать с приватных уроков танца – с тем чтобы посмотреть, как дело пойдет. Ему доводилось слышать о московском балетмейстере по фамилии Хлюстин, который, подвизаясь в Большом, держал и частную балетную студию, – и ему, согласно многим отзывам, удавалось вдохнуть изящество даже в самых неуклюжих девиц и заставить их ножки трепетать, как бабочки. Молва, разумеется, была преувеличенной, но у Хлюстина и впрямь имелся собственный метод обучения, уже позволивший изрядному числу его учениц поступить в хореографическое училище и выйти на подмостки московских и петербургских музыкальных театров.

Хлюстин – неизменно изысканно одетый и щеголяющий соответствующими манерами сорокалетний мужчина, заботам которого отныне препоручили юную Веру, – имел в московских музыкальных кругах репутацию крайне требовательного педагога классического балета французской школы, привнесенного в Москву лет за двадцать до того учителем самого Хлюстина Сен-Леоном. Конечно же, Хлюстин был деспотом – истеричным, капризным и непредсказуемым, – но каким-то загадочным образом ему удавалось, вопреки тираническим методам обучения, привить воспитанникам своей студии подлинную страсть к балету и не дать этой страсти угаснуть с годами. Это был единственный урок, преподанный им Вере (которая вообще-то находила его совершенно несносным), и девочка, проучившись у него совсем недолго, и впрямь вернулась в театральное училище, однако на сей раз – на отделение хореографии.

 

Должно быть, Вера испытала тайное удовлетворение, вновь представ перед вратами театрального института, из которого ее практически вышвырнули всего несколько месяцев назад. Да и неуверенности, с которой она впервые взошла по здешней лестнице, обуреваемая желанием во что бы то ни стало выучиться на актрису драматического театра, теперь не было. Строго говоря, она и сама не понимала, что за метаморфоза произошла с ней за месяцы болезни. Так путешествующий по железной дороге после вынужденной остановки на промежуточной станции продолжает путь хоть и в том же направлении, но уже другим поездом – да и пункт назначения поменялся, ничуть не став от этого менее притягательным, а прямо напротив.

Вступительный экзамен Вера на этот раз сдавала в репетиционном зале хореографического отделения, который запомнился ей еще в период недолгой учебы в институте и где, возможно, ей в голову впервые закралась мысль попробовать себя на ином, пусть и тоже театральном, поприще. Сейчас в зале расставили стулья и скамьи для абитуриенток, прибывших, подобно самой Вере, с матерями и дожидающихся своей очереди ответить на вопросы экзаменаторов и продемонстрировать изящество движений и чувство ритма. Экзаменаторы, восседая за внушительным столом с резными дубовыми ножками (больше похожими на колонны), после каждого выступления переглядывались и, в зависимости от произведенного той или иной абитуриенткой впечатления, кивали головами или настороженно супили брови. Чем ближе подходила очередь Веры, тем более сильное волнение она испытывала. Пытаясь хоть как-то отвлечься, девочка стала разглядывать одного из экзаменаторов – невысокого узкоплечего мужчину с едва наметившейся бородкой, который, сидя в дальнем конце стола, буквально пожирал ее глазами. На нем была одежда несколько более простого кроя, чем на остальных; к тому же его руки непрерывно двигались по лежащему перед ним листу бумаги или, скорее, картона, хотя ни карандаша, ни ручки у него не было. Вера с трудом удержалась от улыбки, потому что этот человек напомнил ей игрушку, продающуюся в Ярославле на ярмарке, – резную фигурку чертика на резинке, помещенную в бутылку; стоило потянуть за резинку, как чертик принимался выделывать под прозрачным стеклом самые уморительные антраша. Именно этот экзаменатор и подоспел первым, грациозно выскочив из-за стола, к замешкавшейся и споткнувшейся от волнения Вере; он подал ей руку, с улыбкой назвал мадемуазелью и, утвердительно кивнув, повернулся к сидящим за столом коллегам. Вера подумала, что этот человек наверняка сыграет важную роль в вопросе о ее зачислении, и почему-то решила, что мнение его будет непременно благоприятным.

Бабушке, у которой Вера вновь остановилась, лишь с превеликим трудом удалось утихомирить внучку, когда та, ликуя, принялась рассказывать об экзаменаторе, с готовностью бросившемся ей на помощь, которому она, судя по всему, и обязана поступлением в училище. Бабушка сказала, что Вера, на ее взгляд, прирожденная балерина. А когда Вера описала услужливого экзаменатора, бабушка припомнила, что вроде бы видела его когда-то танцовщиком на сцене Большого. Фамилия у него Горский, и непременно надо обратить внимание на букву «с» между «р» и «к», чтобы не путать его с новомодным писателем Горьким. Бабушке доводилось слышать, что этот Горский, прибыв некоторое время назад в Москву, подвизается в Большом не только танцовщиком, но и хореографом – и буквально из кожи вон лезет, чтобы поставить там все с ног на голову. Строго говоря, она сама в этом не больно-то разбирается, потому что предпочитает балету оперу. Трепеща от радости, Вера слушала эти рассказы вполуха – утренний успех на экзамене все еще не отпускал ее. Но успех успехом, а ей по-прежнему казался чуть ли не чудом тот факт, что она сама отныне вошла в число избранных; вошла вопреки всему – начиная с нелепого искривления позвоночника, заставившего ее всего полгода назад прервать учебу на отделении актерского мастерства. Надежда умирает последней! И Вера, приплясывая, обошла всю квартиру и бросилась в объятия к бабушке.