Вера Каралли – легенда русского балета
Шрифт:
Должно быть, в самом начале, еще до того, как между Собиновым и Верой вспыхнуло чувство, восемнадцатилетнюю балерину привлекли прежде всего изнеженная и вместе с тем мужественная внешность певца и, разумеется, его голос. Не столько даже привлекли, сколько на первых порах смутили и взволновали. Когда Собинов пригласил Веру отужинать в одном из предпочитаемых московской богемой трактиров на окраине города, она согласилась не без колебаний, по-прежнему будучи не уверена ни в себе, ни в нем. Пока они добирались туда на извозчике, речь шла главным образом о Ярославле – строго говоря, этот город и был единственным, что их объединяло (как подумала Вера втайне), однако знакомая тема сама по себе приносила известное облегчение. Исключительная предупредительность, проявленная Собиновым по отношению к юной спутнице уже в трактире (где, кстати, пели цыгане), успокоила ее окончательно: было в этом, как ей показалось, нечто однозначно отеческое. Однако цыгане пустились в пляс, атмосфера в трактире стала еще непринужденнее, чем была до этого, – а в речах знаменитого тенора постепенно зазвучали нотки
Вере показалось, будто она сошла с берега в тихую на вид реку и вдруг ее подхватило мощное подводное течение, а она, не имея ни сил, ни желания сопротивляться, предалась ему во власть. И когда на следующее утро она очнулась в доме у Собинова, услышала приглушенный тяжелыми шторами уличный шум, и увидела самого певца в персидском халате, и услышала, как он с улыбкой пригласил ее позавтракать, хотя час был уже скорее обеденный, – и тут же обнаружила, что в соседней комнате уже накрыт стол, – Вера испытала ни с чем не сравнимое наслаждение и мысленно пожелала, чтобы оно больше никогда не кончалось.
Постепенно у Веры вошло в обыкновение поздно вечером, по окончании репетиций, ехать не домой, к бабушке, а к Собинову. И все чаще она оставалась у него ночевать. И вот однажды они единодушно решили, что Вере будет лучше и вовсе перебраться к певцу. Собинов и без того жил не в одиночестве, а с двумя неродными сестрами, но он и вообще-то оказался человеком домашним, а вовсе не богемным, как предполагала Вера. Она быстро привыкла к тому, что вся жизнь Собинова в сезон (то есть с осени до лета) проходит по строгому распорядку, которому отныне надлежало подчиниться и ей самой, – и она и впрямь покорилась тем с большей безропотностью, что певец умел создавать и поддерживать атмосферу сердечности и уюта и вдобавок окружал ее саму вниманием и заботой. С утра пораньше она слышала то из одной комнаты, то из другой его так называемые распевки. А ближе к вечеру, перед началом спектакля, он некоторое время лежал на диване у себя в кабинете, всецело сосредоточенный на предстоящей роли. Всякий раз ему требовалось подать туда, в кабинет, чай, настоянный на свежих антоновских яблоках, и наложить на горло горячий влажный компресс. И то и другое проходило, разумеется, по ведомству «народной медицины», однако, на удивление, шло ему на пользу, как сам Собинов не без юмора отмечал. При этом его ни в коем случае нельзя было назвать домоседом. Как и на первом свидании, он теперь вдвоем с Верой при первой возможности посещал излюбленные рестораны, где у него всякий раз находилось множество знакомых всевозможного сорта, – и в их числе неизменно оказывались студенты, которых он одаривал контрамарками на свои выступления. Или же он устраивал домашние вечера для круга близких друзей, в число которых, наряду с композитором Рахманиновым, входили другие музыканты, а также художники и актеры. Застольные разговоры крутились главным образом вокруг вечно интересующих его тем – театра, музыки и живописи.
Время от времени заглядывал к Вере с Собиновым и Шаляпин. И каждый раз молодая балерина как завороженная внимала их пению дуэтом – брались ли они за какую-нибудь всеми забытую народную песню или же обращались к бойким современным куплетам. Внешне не похожие друг на друга, два певца казались ей в такие минуты родными братьями. Шаляпин, который выглядел скорее неуклюже и передвигался своей косолапой походкой так, словно он идет по рыхлому снегу, порой напоминал ей былинного богатыря, а его оглушительный бас и внушительная манера говорить только подчеркивали это сходство; тогда как легкий и подвижный как ртуть Собинов со своими утонченными манерами и бросаемыми как бы невзначай, хотя и глубокомысленными репликами казался его полной противоположностью.
Визиты Шаляпина становились для Веры подлинными праздниками. Незадолго перед этим певец вернулся из Парижа, где, по его рассказам, подвижник русского искусства любого рода Дягилев, умеющий превратить каждый показ или премьеру в подлинный фурор, только что впервые представил французской публике на сцене Гранд-опера «Бориса Годунова» Мусоргского с ним, Шаляпиным, в заглавной партии. Шаляпин рассказал Вере, что теперь Дягилев намеревается посвятить очередной «русский сезон» в Париже балету, благо это искусство выродилось в самой Франции в нечто заведомо легкомысленное, причем Дягилев собирается пригласить лучших танцовщиков и балерин как из петербургской Мариинки, так и из московского Большого. Вера уже слышала, как о поездке в Париж перешептываются в Большом, и в глубине души надеялась на то, что во Францию позовут и ее. Не то чтобы репертуар Большого – или собственное участие в нем – перестали ее устраивать. Заглавная партия в «Аленьком цветочке», партия Евники в балете «Евника и Петроний» по мотивам музыкальных произведений Шопена, главная партия в переложении для балета Пятой симфонии Глазунова и далеко не в последнюю очередь «Умирающий лебедь» Сен-Санса (в постановке которого она постаралась во что бы то ни стало превзойти Анну Павлову, хотя это ей – вопреки всем стараниям Горского – скорее не удалось, чем удалось) –
В театре ее «придерживают» совершенно сознательно, потому что всему свое время, внушал ей Собинов, – но, хорошо ему говорить, возражала она, если у него полные карманы контрактов с оперными театрами от Милана до Монте-Карло. Конечно, она ему не завидовала, но всякий раз с нетерпением дожидалась его возвращения с очередных гастролей. Однажды он привез ей из-за границы в подарок фарфоровую балерину, наверняка недешевую. А Вера разбила статуэтку, швырнув ее о стену, и обозвала певца бесчувственным. Возможно, этот упрек не был лишен оснований; хотя этот благожелательный и заботливый мужчина уже попал в полную зависимость к прелестному, но порывистому созданию, красота которого заворожила его с первого взгляда, – он уже не мог и не хотел жить без Веры. Однако грубая выходка балерины никогда больше не повторилась, а Собинов решил впредь вести себя с ней еще предупредительнее и ласковее. Он понимал ее чувства: она уже давно, как он выражался, не танцевала, а парила в воздухе, она составила себе в Большом имя – и все же, к вящему огорчению Веры, ее то и дело ставили во второй состав, предпочитая ей в первом – и на премьерных спектаклях – Гельцер или Васильеву. Собинов больше не решался заговаривать с Верой о необходимости набраться терпения, резонно опасаясь нового бурного взрыва.
На несколько дней, в которые Вера не была занята в спектаклях (а от репетиций она отговорилась, сославшись на временное недомогание), Собинов взял ее с собой в Лондон на свой сольный концерт. Вера впервые в жизни услышала, как он поет за границей. Та подчеркнутая серьезность, с которой Собинов вышел к лондонской публике (а в зале не было ни единого свободного места), поначалу насторожила Веру. Но, должно быть (внушала она себе), именно так и нужно вести себя с англичанами, потому что овация, которой по окончании выступления разразился зал, ничуть не уступала московским триумфам певца. Судя по всему, Собинов психологически подстраивался к аудитории, к тому же прославленный тенор мог по желанию петь на языке страны, в которой происходили гастроли.
Однако позже, в гостинице, ей пришлось вновь накладывать ему на горло горячие компрессы и требовать у ничего не понимающего коридорного свежих антоновских яблок для особой заварки чая (самое удивительное, что тот их все-таки раздобыл); а сам Собинов сказал Вере, что спел нынче вечером не слишком хорошо; во всяком случае, недостаточно хорошо. Лондонский климат, сказал он, неблагоприятен для его голоса; ему больше нравится петь на юге – в Милане или в Монте-Карло; но прежде всего ему, разумеется, необходима Россия; подобно герою древнегреческого мифа Антею, он должен то и дело прикасаться к земле, чтобы черпать из нее все новые и новые силы.
В патриотические разговоры о России однажды пустился в присутствии Веры и Шаляпин. Но ведь оба великих певца, сказала она себе, люди другого поколения. Может быть, и ее охватила бы столь же сильная любовь к отечеству, сумей она самореализоваться на родине целиком и полностью. Поверить в это она, однако же, не могла и всякий раз удивлялась, выслушивая подобные признания Собинова, у ног которого как-никак лежала вся Европа. И тут ей вспомнилось, как однажды, как раз перед отъездом в Лондон, нагрянула к ним в гости из Ярославля ее кормилица. Чуть ли не целый день извел Собинов на разговоры с Аграфеной – и опять-таки выглядел в эти часы совершенно другим человеком: он говорил о Ярославле, о тамошних красотах, о тамошних людях (которые и которых сама Вера давным-давно позабыла), он с нескрываемым интересом расспрашивал о жатве и урожае, о жизни губернского крестьянства; он ласково называл пожилую гостью Грушенькой, а на прощание подарил ей, сунув в дорожный по-крестьянски вместительный короб ситец, платки и даже валенки. Аграфена привезла в Москву фотографию, на которой одиннадцатилетняя Вера позировала единственному во всем Ярославле фотографу. Когда-то девочка подарила этот снимок кормилице. Собинов упросил Аграфену раздобыть для него еще одну копию этой фотографии, чтобы, как он выразился, никогда не расставаться с «ярославской балериночкой».
Обо всем этом, должно быть, размышляла Вера, стоя у окна в апартаментах лондонской гостиницы, пока Собинов с компрессом на шее лежал у нее за спиной на диване. И тут ее охватило томление, сходное с тем, которое она некогда ощущала еще в Ярославле, сидя на берегу Волги с томиком пушкинских «Руслана и Людмилы» на коленях и мысленно предавая себя на волю могучему течению реки, чтобы оно увлекло ее в те блаженные края, где поэзия, театр и действительность сливаются воедино – точь-в-точь как в ее девических мечтах. Многое из тех давнишних мечтаний успело меж тем сбыться, да и она сама давно уже не была той маленькой ярославской девочкой, она успела станцевать и партию Людмилы, причем Русланом был Мордкин – но тем не менее жаждала еще большего. И, воротясь в Москву, она, в отличие от Собинова, вовсе не чувствовала себя вновь прикоснувшимся к земле Антеем – поневоле Вере пришлось окунуться в Большом в атмосферу тревожного ожидания, тайных интриг и чуть ли не скандала. Все перешептывались: предстоящая поездка в Париж и имя Дягилева были у всех на устах. Само по себе имя устроителя «русских сезонов» звучало для Веры чем-то вроде магического заклинания.