Вера Каралли – легенда русского балета
Шрифт:
Через день, когда Дягилев наконец соизволил встретиться с петербургскими и московскими солистами в театре Шатле, Анна Павлова в Париж все еще не приехала. Заметив, как неуютно чувствуют себя артисты в обшарпанном театрике, Дягилев с несколько циничной ухмылкой прожженного импресарио сказал, что им придется потерпеть. Но за две недели, остающиеся до премьеры, все здесь приведут в порядок. И петербуржцы, и москвичи выслушали эти заверения с одинаковым скепсисом, а поднявшись на сцену, просто-напросто пришли в ужас. Подмостки в этом театре были неровными и потрескавшимися. Первыми переглянулись между собой балерины с танцовщиками. Как можно здесь репетировать? Как можно здесь танцевать? И вот на этой-то сцене и должен состояться великий спектакль, которым Дягилев вознамерился – в ходе первого же штурма – покорить неприступный Париж? Едва познакомившись со своим нынешним импресарио в Петербурге и, соответственно, в Москве, артисты его еще толком не знали. Были, конечно, наслышаны о его выдающихся способностях, позволивших ему поначалу обратить на себя внимание в России, а
И все-таки… Несмотря на то что прибывшие рабочие занялись всем зданием сразу – убирали из зрительного зала целые ряды прикрепленных к полу кресел, чтобы освободить место для затребованного Дягилевым оркестра; выколачивали ковры в театральном вестибюле и в коридорах; беспрестанно починяли что-нибудь на подмостках; то отодвигали, то вновь задвигали кулисы; таскали туда-сюда огромные ящики с реквизитом, постоянно прибывающим из Петербурга и Москвы согласно все новым распоряжениям Дягилева, ведущего себя, как генерал перед решающей битвой, – несмотря на все это начались репетиции. Вера не понимала, как можно репетировать в таком хаосе. Единственным (кроме художника сцены Бенуа), кто охватывал взглядом всю панораму разворачивающихся в театре событий, оставался Михаил Фокин, на которого Дягилев, судя по всему, переложил боґльшую часть хлопот. Он то и дело собирал артистов на сцене, объяснял, какими он видит предстоящие спектакли, подсказывал каждому и каждой, какую ему или ей надлежит занять позицию и принять позу, – и репетировал с каждым по отдельности. Вера с трудом удерживалась от того, чтобы высказать вслух постоянно нарастающее недовольство: все ее худшие опасения, казалось, оправдывались. В нарушение обещания, данного ей в Москве Дягилевым, главную партию в балете «Павильон Армиды» на премьерном спектакле дали не ей. Фокин перепоручил роль Анне Павловой, уже танцевавшей эту партию на сцене Мариинки. Партнером ее Фокин решил стать сам. Вера и Михаил Мордкин остались, таким образом, во втором составе – и выйти на сцену им было дозволено лишь один-единственный раз, а именно на генеральной репетиции (на которой, как предполагалось, выступят оба дуэта). Слабым утешением Вере послужило то обстоятельство, что Дягилев все-таки выговорил для нее у Фокина возможность выйти на сцену в спектаклях, идущих вслед за премьерным, с тем чтобы и она получила шанс блеснуть своим дарованием.
Вернувшись в гостиницу, Вера дала волю чувствам и принялась – в гневе на Фокина и Дягилева – бить и крушить все, что подворачивалось ей под руку. После чего бурно разрыдалась. Собинов, понимая ее разочарование, попытался ее хоть как-то утешить. За время, что они прожили вместе, певец изучил порывистый характер Веры и научился справляться с этим норовом более или менее успешно. Сейчас он повез ее на веранду ресторана в Булонский лес, уверенный в том, что благодаря изысканной трапезе на открытом вешнем воздухе Вера сменит гнев на милость и начнет смотреть на вещи хотя бы чуточку трезвее. Ему даже удалось заставить ее рассмеяться, пусть поначалу это и был смех сквозь слезы; в конце концов, заметил он, так называемый юмор висельников – далеко не худший способ совладать с неприятностями. О юморе (пусть даже юморе висельников) речи пока быть не могло, но Вера и впрямь малость успокоилась. Хотя рана, нанесенная Фокиным, по-прежнему не заживала.
Близящаяся премьера, как это и бывает в каждом театре, заставила отступить на задний план все признаки недовольства и нервозности. Мало-помалу воцарилась атмосфера тревожного предвкушения этого события и замешанного на нем товарищества. И напротив, день ото дня все раздраженнее становился Фокин. Во-первых, он с нарастающим нетерпением ждал приезда Анны Павловой, до сих пор не соизволившей прибыть в Париж. А во-вторых, ему постоянно мешали: то и дело в зрительном зале, а то и прямо на сцене появлялись сгорающие от любопытства друзья и знакомые Дягилева из парижского высшего света или из артистических кругов, мелькали и также приглашенные знаменитым импресарио журналисты, норовя взять интервью у столь экзотических гостей города, как русские танцовщики и балерины. Дягилев отмахивался от фокинских упреков: хореограф, по его словам, замечательно разбирался в балете, его можно было даже, пожалуй, назвать гением, – но о том, как следует обращаться с общественностью, чтобы на долю твоего предприятия выпал шумный успех, он не имел ни малейшего представления! Париж – это вам не Петербург! Дягилев напечатал и развесил по городу афиши, разместил в парижских газетах крупноформатную рекламу, подружился со множеством рецензентов (а по слухам, и «подмазал» кое-кого из них), чтобы они в своих писаниях подогревали ожидания публики. Когда Дягилеву наконец стало известно, что Анна Павлова приедет в Париж только после премьеры, потому что в день открытия «русского сезона» должна танцевать в Вене, он, конечно, разозлился на взбалмошную приму, однако только укрепился в своем сложившемся еще в Москве мнении: на партию Армиды из всех русских балерин больше всего подходит Вера Каралли!
Напоминать Вере о том, что в вечер премьеры она должна станцевать как никогда раньше, потому что на карту поставлено все ее артистическое будущее, было не нужно. Она и сама прекрасно понимала, что сама судьба предоставляет ей уникальный шанс, которым просто необходимо воспользоваться, чтобы выйти наконец из глубокой тени Анны Павловой (да и не ее одной). И партнером Веры на генеральной репетиции должен был стать не расстроившийся из-за отсутствия Павловой
В день премьеры Дягилев прибыл в театр с утра пораньше. Он критически понаблюдал за последними усилиями Фокина внести в танец исполнителей заключительные штрихи, еще раз проинспектировал театральные костюмы и декорации, поднялся даже к осветителям, чтобы внести в их работу кое-какие поправки. Не только труппу, но и весь театральный персонал Дягилев выписал из Петербурга и Москвы, начиная с дирижера Николая Черепнина (который к тому же был автором балета «Павильон Армиды») и художника Александра Бенуа и заканчивая помощниками режиссера и теми же осветителями. А перед самой премьерой, когда зрительный зал уже начал наполняться публикой, Дягилев вновь созвал за кулисами всех танцовщиков и балерин, занятых в предстоящем спектакле. И лишний раз (причем без особой надобности) призвал их свято чтить традиции русского балета с присущей национальной школе особой виртуозностью. «Весь Париж собрался сегодня здесь, – сказал он, – чтобы посмотреть на вас и проникнуться вашим очарованием». Дягилев пожелал артистам удачи – удачи и успеха, – прекрасно понимая, что и его собственный успех в ближайшие недели целиком и полностью зависит от них. Открыть задуманные им в Париже «русские сезоны» надлежало с медными трубами. Сейчас артистам стало заметно, что и сам Дягилев страшно нервничает.
В этот воистину исторический вечер 19 мая 1909 года партер, ложи и ярусы маленького театра (а все билеты были распроданы) заполнили, разумеется, не только завзятые балетоманы и подкупленные клакеры. Прибыло сюда и изрядное число аристократов, а также нуворишей (финансово помогали русскому импресарио как раз последние). И конечно же, присутствовали и представители артистического мира – композиторы, художники и писатели, – в том числе Клод Дебюсси, Игорь Стравинский, Андре Жид, Марсель Пруст, Жорж Брак, Леон Бакст, молодой Пабло Пикассо. Этот вечер должен был стать незабываемым буквально для каждого из исполнителей, независимо от его роли в сегодняшнем гала-представлении, которому доведено было начаться балетом, продолжиться сценами из оперы Бородина «Князь Игорь» с «Половецкими плясками» в сопровождении оркестра и большого хора московской оперы и завершиться балетным дивертисментом, благодаря участию в котором танцовщикам и балеринам предоставлялась еще одна возможность блеснуть мастерством классического и характерного танца. И уже когда по завершении финальной картины «Павильона Армиды» в первый раз дали занавес, стало ясно, что парижская публика завоевана. Разразились несмолкающие аплодисменты, причем было не слишком ясно, кому они адресованы в первую очередь – Вере Каралли, Михаилу Мордкину или юному Вацлаву Нижинскому, который в партии возлюбленного раба Армиды, пожалуй, превзошел самого себя.
Когда Вера – уже в одиночестве – в самый последний раз выходила на поклоны, ей кое-что вспомнилось. Давнишние, еще в хореографическом училище сказанные слова Горского о реверансах дам перед королем Франции и о том, что когда-нибудь ей, Вере, предстоит кланяться публике, как французскому королю. Сколько бы раз уже ни доводилось ей выходить на поклоны зрительному залу, но сейчас, в Париже, глубоко склонившись, она замерла так надолго, что из-за кулис ей нетерпеливо шепнули, что уже пора уходить.
Обе заключительные части представления – «Половецкие пляски» из оперы «Князь Игорь» и целый каскад финальных танцевальных дивертисментов на музыку Глинки, Чайковского, Глазунова и Мусоргского, в которых был задействован весь балет, – прошли еще успешнее и вызвали столь долгую и бурную овацию, что сотрясались, казалось, и стены самого здания. Все, включая Дягилева (который на протяжении всего спектакля ни на мгновение не покинул наблюдательной точки за кулисами), были совершенно измучены и вместе с тем безумно – на грани эйфории – счастливы. Люди обнимались; ревнивое соперничество москвичей и петербуржцев, пошедшее на убыль уже в последнюю неделю репетиций, теперь окончательно сошло на нет.
Звездным часом в истории балета назвали назавтра парижские газеты грандиозное русское представление – и Вера в гостиничном номере жадно проглатывала расточаемые ей балетными критиками похвалы. Один из рецензентов написал про нее, что «эта темноволосая стройная барышня с миндалевидными глазами и словно бы вся выточенная из слоновой кости» заставила его размечтаться о великолепии султанских гаремов. Судя по всему, Вера произвела на этого писаку неизгладимое впечатление, заметил Собинов, войдя к Вере с таким роскошным букетом тюльпанов и орхидей, что фигура самого певца потерялась в его тени. Казалось, Собинов радуется успеху Веры ничуть не меньше ее самой – и разумеется, он был на ее спектакле и видел все воочию. К себе в отель они вернулись сильно за полночь. Толпа посетителей галерки никак не отпускала Веру после спектакля – и, когда Собинов наконец подогнал карету, многие готовы были распрячь лошадей, с тем чтобы впрячься в повозку самим и провезти Веру по всему ночному Парижу. Меж тем это и впрямь была карета, а вовсе не всегдашние парижские дрожки, и на дверце этой кареты красовался герб. У Собинова имелись почитатели и среди французской аристократии. В гостиничном ресторане, в котором Вера впервые в жизни попробовала устриц – только не с шампанским, устрицы идеально идут под водку, пояснил ей московский знаток изысканной парижской кухни Собинов, – юная балерина была совершенно счастлива; и позднее, оставшись одна в номере (Собинов, как всегда, в какой-то момент удалился к себе), Вера никак не могла заснуть и, закрывая глаза, мысленно кружилась по сцене театра Шатле – уже не под музыку, а под нескончаемые овации.