Вербы пробуждаются зимой(Роман)
Шрифт:
— Как отдохнули? — спросил командарм, пожав руку и чуть качнув бритой головой.
— Великолепно, — приукрасил Дворнягин. — Я, знаете, от перин отвык. Все время в разъездах. По фронтам. А там всякое бывало.
— Это верно, — кивнул генерал и, выглянув в окно, заговорил с подошедшей к вагону женщиной. Та что-то рассказывала сквозь слезы, а командарм понимающе качал головой, глухо отвечал: «Да. Конечно. Понимаю». Через минуту он обернулся в вагон, хмуро крикнул:
— Артем!
Из купе выглянул низенький крепыш в белом колпаке и подвязанном, как у кухарки, фартуке.
— Слушаюсь,
— Буханку хлеба сюда.
— Последняя, товарищ генерал.
— Сухари давай и сахар. Да живо!
Повар послушно нырнул в купе и тут же вынес оттуда в бумажном мешке сухари и кулек сахара. Генерал передал все это женщине и, сутулясь, сказал:
— Раздайте ребятишкам. Прошу вас, — и отвернулся от окна.
Отошел и Бугров. Он не мог смотреть на голодных, оборванных, обиженных войной детей. Может, вот так же выпрашивает сухарик и его дочь. В последнем письме жена писала, что впроголодь живут, капли хлопкового масла в супе считают.
Тягостное молчание прервал Дворнягин.
— А где мы стоим, Матвей Иванович? — спросил он беззаботно.
— У Великих Лук.
— Что вы? Как же мы сюда попали? Нам же ближе через Минск — Смоленск…
— Та дорога занята. Идут составы поважней. Американцам надо на востоке помочь. А то никак с японцами не справятся. Воюют, воюют, а конца не видать.
— Ну, об этом не стоит, — оглядываясь по сторонам, поспешил замять Дворнягин. — Окна открыты. Могут подслушать.
— А какой тут секрет? Весь мир говорит об этом.
— Мир-то мир, но все же… Тайну надо хранить, Матвей Иванович.
— Это верно, — подтвердил Бугров. — И не пустячную. А главную, на чем государство стоит. А то, что ж получалось. В частях шапку-ушанку держат в секрете, а в высших штабах все секреты крадут.
Поезд тронулся. Командарм помахал кому-то рукой, обернулся расстроенный, мрачный.
— Артем! — крикнул он негромко. — Как завтрак?
— Все готово! Можно к столу, — вскинул руку к белому колпаку повар.
Командарм, приглашая, повел рукой.
— Пройдем. Закусим малость.
Вошли в столовую. Здесь была недавно приемная санитарного поезда. Теперь тут стоял обеденный стол, накрытый клеенкой, и два мягких дивана по сторонам.
Командарм сел справа по ходу поезда. Член Военного совета и Дворнягин — на другом диване, ближе к окну. Повар поправил разложенные вилки, ножи, тарелки со скудным набором еды — хлебом, жареной картошкой, селедкой, ветчиной, открыл пол-литра, длинную бутылку французского рома и вышел.
Командарм на правах хозяина наполнил водкой тонкие стопки, поднял свою.
— За ваше здоровье!
Дворнягин встал.
— Разрешите мне, товарищ командующий, — начал он, заискивающе глядя в глаза Коростелеву, — выпить за ваше большое полководческое искусство. За то, что ваша армия первой форсировала Днепр и (первой вышла к границе нашей Родины.
Коростелев поморщился.
— А я бы скорее выпил за то, — сказал он, поставив стопку на стол и не выпуская ее из рук, — за то, чтоб армия не форсировала Днепра и не выходила к границе.
— Я вас что-то не понял, товарищ командующий, —
— Нет, не оговорился. Гораздо лучше бы стоять ей намертво на месте. На границе, имею в виду, и не завоевывать свои же города. Как думаешь, Матвей Иванович? Возможно это было?
— Вполне, — живо согласился Бугров. — Если бы заранее предприняли кое-что. Не дойти бы Гитлеру до Волги наверняка.
— Если б знал, где упасть, и соломки бы подложил, — попытался прервать разговор Дворнягин, чтоб скорее выпить и поесть. — Гитлер-то начал войну внезапно, по-воровски, без объявления… Сам ведь Сталин об этом сказал.
— Да-а, внезапность, внезапность… — о чем-то думая, вздохнул командарм. — Дорого обошлась она нам… Очень дорого.
Молчали. Поезд, грохоча на стыках, с шумом летел под уклон. Мелькали темные ели, запыленные, как после дальней дороги, березы, зеленые снопы можжевелин, ушастые телеграфные столбы…
— Да что ж мы сидим? — вздрогнул, точно очнулся, Коростелев. — За разговором и про еду забыли. Выпьем, друзья!
Чокнулись. Принялись за еду.
От стопки водки Коростелев заметно повеселел. На полном, но очень усталом лице его появилась улыбка, заиграл румянец. Он с аппетитом ел жареную картошку с ветчиной, расспрашивал о Москве, сдержанно шутил.
Дворнягин же был рассеян, не в духе. Ему не понравился разговор члена Военного совета. И потом из головы не выходил случай с люстрой и чемоданом. Так ли было, как сказал санитар, или взявшие чемодан не успели все перепрятать? И вообще, сколько же всего чемоданов? Два с бельем, один с отрезами шерсти, четвертый с обувью и гардинами, пятый с хрусталем. А шестой? С чем же у меня шестой? Ах, да. В нем же плюш, содранный с диванов. И на кой ляд я взял его. Неприлично все же, да и что толку с него. Сущая дрянь. Не могли для представителя ковер достать. Скряги, а не друзья. Заелись там. Должного уважения к старшим нет. А чуть что случится, прижмет — бегут за помощью: ах, выручи, Дворнягин, помоги. Ничего. Я вам еще припомню эти конские попоны. Вы у меня узнаете, как подсовывать всякую дрянь. Вот Гавриил Прокофьевич совсем не чета этим мелким крохоборам. Солиднейший человек. И поступил солидно. Сам лично упаковал хрусталь и в номер гостиницы привез. «Прими, дорогой Лукьян Семенович, и не забывай». И разве забыть его? Ни в жизнь. Такого не грех и на должность лучшую послать и в списочек на присвоение звания вперед других просунуть. А эти… Тьфу!
— Что такое? — спросил Бугров.
— Кажется, кость попала, — схитрил Дворнягин.
— А вы ветчиной закусите. Ветчинкой с хреном, — предложил Коростелев. — Это, знаете, редкость. Где-то с килограмм Артем достал. А я, признаться, люблю ветчину, наш тамбовский окорочек. И особенно, когда он хорошо прокопчен, дымком пахнет. Меня, бывало, дед всегда с собой брал окорока коптить. Помню, в овине дымище, глаза режет, а я сижу, деда за рукав тормошу: «Ну скоро? Дедушка, скоро?» — «Терпи, — отвечает дед. — Еще не поспели. Вот когда зарумянится шкурка и прослезится, тогда и добро». Но сколько я ни сидел, окорока никогда не слезились.