Вербы пробуждаются зимой(Роман)
Шрифт:
Плахин подошел к девчонке.
— Ты?
Девушка вздрогнула. Обветренные щеки ее заалели. Длинные лучи ресниц часто, как будто в глаза что-то попало, замигали, но вдруг остановились и застыли под вскинутыми бровями.
— Да. Я… Здравствуйте, Иван Фролович.
Плахин взял девушку за рукав.
— А ну-ка идем. Идем, говорю. Побеседуем «по душам».
Девушка подхватила с травы ботинки и, как пойманная с поличным, едва поспевая, покорно засеменила рядом с плечистым, багрово-налитым Плахиным.
— Разрешите спасать? — обратился к
— Погоди, не спеши. Стань сюда и смотри. Надо будет — дам сигнал.
Старшина, Решетько и молодой солдат стали у входа в сквер, куда только что проследовал разгневанный Плахин. Из-за редкого куста запыленной сирени им было видно все.
Потрясая пудовыми кулаками, Плахин кричал. Желваки на его лице нервно ходили, глаза разъяренно горели.
— Как ты смела? Что за нахальство? Да я тебя расшибу!
Девушка, сжавшись в комочек, плакала. Худые плечи ее, прикрытые латаным ситцем, вздрагивали, руки прижимали запыленные ботинки к груди. Она силилась что-то сказать, но не могла. Слезы душили ее. А Плахин, войдя в гнев, все бушевал, требовал отчета и один раз даже тряхнул девчонку за плечи. Потом гнев его как-то сразу угас, голос стал тих и снисходителен. Он уже не кричал, не размахивал кулаками, а только хмурился и мягко укорял:
— Дурешка ты. Глупышка несмышленая. Да разве можно такие письма женатому писать?
Он взял из рук ее ботинки и по-хозяйски начал осматривать стертую подошву, сбитые до деревяшек каблуки.
Старшина кивнул солдатам.
— Пошли, ребята. Все в порядке. Смертоубийство не состоится.
Задали задачу солдату девчонкины ботинки. Остолбенело, тяжко склонив голову, стоял он с ними в руках, будто теперь был во всем виноват только он, Иван Плахин. И в том, что его земляки пообносились за четыре года, и что чумазые ребятишки шныряют под вагонами, собирая селедочные головы и хлебные корки, и что почернели, словно с горя, пристанционные дома, и вот что она, эта хрупкая девчонка, стоит босая, в трижды перелатанном платьишке.
— Побудь здесь. И никуда не уходи, — очнувшись от раздумий, сказал Плахин. — А я сейчас, в момент вернусь.
— Ладно, — кивнула Леночка. — Я буду здесь.
— Вот и хорошо. Договорились.
Кинулся Плахин в ближний обувной магазин. Народу в нем мало, и от туфелек, ботинок полки трещат. «Вот красота какая! Бери, что надо. Выбирай». И продавщица в синем халате так любезна, глазами приглашает: «Подходи, солдат».
Прикинул Плахин на глаз размер ботинок, спросил:
— Мне бы туфельки. Тридцать шестой размер.
— Пожалуйста. Есть каблук на пробке, есть из прорезины.
— Да мне попроще какие, чтоб по грязи…
— Есть и такие. Вот посмотрите. Фасон старый, но практичный. — И протянула желтые, грубо сшитые туфли из свиной кожи.
— И сколько они стоят?
— Тысячу двести. Вам завернуть?
Плахина прошиб пот. У него в кармане лишь пятьсот рублей, которые скопил в последний год ко Дню Победы. О желтых туфлях
Извинился. Сутулясь, как оскорбленный, пошел от прилавка прочь. На грязном крыльце задержался, с болью подумал о Лене. «Поди, невеста чья-то, а не во что одеться. Босиком. А они… такую цену ломят! Где же столько взять?»
Глянул на проходящих людей. Безучастны. Торопятся куда-то. И нет им дела ни до обиды солдата, ни до девчонки, что ждет в пристанционном садике. И туча, как нарочно, хмурая ползет. Как бы дождь не пошел.
Заторопился Плахин, прямо в лужу с крыльца шагнул.
— Гражданочка! Где здесь рынок? Поближе какой.
Женщина тут же остановилась, провела за угол, указала на рыжий забор.
— Обойдите кругом. А там как раз и рынок. Вам, вижу, тот, где вещи продают.
— Да, примерно.
— Вот это он и есть.
— Спасибо.
— Пожалуйста, сынок.
От участливых слов потеплело на сердце. И уж верилось, что туфли для девчонки будут. Непременно будут, а иначе какой же он солдат.
Воскресный рынок гудел. Сутолока, давка резали глаз. Телеги с сеном, соломой теснили машины с картошкой, бураками, лотки с мороженым, пирожками, инвалидные коляски и цистерны с морсом. А мимо них сновали с узлами, мешками, тряпками, безделушками, горшками люди, и чудилось, будто сюда, в этот тесный загон, съехалась вся Рязанщина, от Ряжска до Спас-Клепиков. Съехалась унять нужду, порожденную долгой войной.
Зайдя за воз соломы, Плахин достал из вещевого мешка старую гимнастерку и надел ее вместо новой. Ордена и медали завернул пока в тряпицу, положил в боковой карман. Заодно снял и погоны. Неудобно солдату по базару ходить.
Не успел все упрятать, как покупатель пожаловал. Глаза с хитринкой, плутовато бегают по сторонам. Видно, матерый перекупщик.
— Сколько, служивый?
— А сколько не жалко?
— Пять возьмешь?
— Семьсот. Новая. Еще не носил.
— Шесть с полтиной.
— Ну, шут с тобой.
Отдал перекупщик деньги, на мешок косит глаз.
— А еще? Нет ли чего ходовитенького?..
— Махорку возьмешь?
— Какая? «Смычка»? Аль «Красный партизан»?
— Типа «Смычки». Первый сорт.
— Сколь просишь?
Прикинул Плахин. Если папироска с рук стоит целковый, то за пачку не грех содрать с этого спекулянта и пятьдесят. Не обеднеет. Карман от денег распух.
Достал Иван четыре пачки. Нарочито для затравки поиграл ими в руках.
— Ну? Берешь? Иль нет?
— Э, давай. Где наше не пропадало, — крякнул с поддельной досадой спекулянт.
— Деньги на кон.
— Получай.
Слюнявя пальцы, отсчитал перекупщик деньги, сунул табак за пазуху и был таков.
Тошно на душе у Плахина. Так и хотелось мерзавцу в ухо дать. Но черт с ним. Свяжешься с грязью — сам в грязь попадешь. Главное сделано, деньги в кармане. Теперь-то девчонке босой не ходить. Сложил их все в кучу, зажал в кулаке, поскорее с базара.
У самых ворот девушка лет семнадцати — к нему.