Вересковая принцесса
Шрифт:
— Не правда ли, сегодня я снова был как провинившийся и наказанный школьник? — сквозь зубы проговорил Дагоберт — его голос звучал приглушённо, как будто у него от злобы и гнева перехватило горло. — Меня ничто более не возмущает так, как это ханжеское спокойствие при любых обстоятельствах!.. Он не купил животное по двум причинам: во-первых, поскольку конь из-за своей необузданности лишил его пары грошовых букетов и нескольких пакетов с семенами; а ещё потому, что его мещанское высокомерие не позволяет ему иметь дело с высокородным продавцом; он лучше даст обмануть себя первому встречному еврею… Но он никогда в этом не сознается! Он молчит,
— Стоп, ты тут не делай поспешных выводов! — прервала его Шарлотта. — Я, напротив, сильно подозреваю, что дядя в своё время, главным образом в Париже, как раз вёл светскую жизнь — не из страсти, конечно, поскольку страсти ему чужды, не считая страсти к работе, — но, возможно, повинуясь моде, кто знает? — Она пожала плечами и оглянулась на розовую шпалеру, которую как раз поднимали под руководством господина Клаудиуса.
— Нам с тобой не справиться с этой железной маской холодности и расчёта, — сказала она, кивнув головой в сторону шпалеры. — То есть нам надо стиснуть зубы, прижать руку к горячему, беспокойному сердцу и ждать, когда над нами взойдёт счастливая звезда!
Оглянувшись, она увидела меня и непринуждённо протянула руку, чтобы притянуть меня к себе. Дагоберт, напротив, отшатнулся при виде моей скромной персоны; ему, очевидно, было неприятно иметь свидетеля этой беседы… Если бы он только знал, чтоя думаю об этой сцене! Мои пальцы стиснули банкноты в кармане — мне ужасно хотелось швырнуть их человеку у шпалеры, как я швырнула ему талеры на пустоши, — этому куску льда, который с притворной дружеской мягкостью и добродушием тиранил двух молодых прекрасных людей и давал им чувствовать свою власть… Неужели у них не было никого на свете, кроме этого старого жестокосердого дяди? Я была их преданнейшей союзницей, хотя они об этом и не догадывались.
У моста Дагоберт нас покинул; он направлялся в город. Какой он, наверное, добрый и благородный! При всей клокотавшей в нём ярости он пошёл сначала к дяде, чтобы попрощаться, как будто ничего не произошло.
Шарлотта медленно шла рядом со мной. Она сказала, что хочет взять книгу в библиотеке.
— Пойдёмте, малышка, — сказала она, положив мне руку на плечо. Она так крепко прижала меня к себе, что я могла слышать сильное биение её сердца. — Вы мне нравитесь. В вашем лилипутском тельце есть характер и отважная душа… Нужно иметь мужество, чтобы смотреть в глаза дяде Эриху и что-то от него требовать…
— Разве у вас нет отца или в крайнем случае бабушки? — спросила я, прижимаясь к ней и робко глядя в её прекрасное лицо, ещё носящее следы возбуждения. В этот момент мне подумалось, что я даже при моей душевнобольной бабушке была счастливым ребёнком.
Она, улыбаясь, поглядела на меня с высоты своего роста.
— Нет, принцесса, нет даже бабушки, которая могла бы мне оставить девять тысяч талеров — Боже мой, как бы мне хотелось навсегда уехать отсюда!.. Мы очень рано стали сиротами. Мой отец погиб в 44 году при битве на Исли в Марокко — он был французский офицер. Когда он покинул Францию, я была ещё младенцем — не помню даже, как он выглядел…
— Возможно, как господин Клаудиус — он ведь
Она остановилась, сняла руку с моего плеча и захлопала в ладоши.
— О дитя, как вы очаровательно наивны!.. Один из Клаудиусов на французской службе!.. Отпрыск из сверхреспектабельного, насквозь немецкого дома семенных пакетов!.. Да, это бы потрясло его достопочтенные застывшие основы! Нет-нет, в нас нет ни капли этой обывательски-лицемерной, лавочной немецкой добропорядочности! Дагоберт и я, мы совершенные французы, французы телом и душой! Слава Богу, в наших жилах нет ни капли этой рыбьей крови!.. Мы приёмные дети, нас усыновил дядя Эрих, Бог его знает, из каких соображений — но совершенно ясно, что не из-за тронутого состраданием сердца!.. Возможно, это звучит отвратительно именно из моих уст — но я никогда в это не поверю!
Она снова обняла меня, и мы отправились дальше.
— То, что он принял нас в свой дом, было бы само по себе благородно и похвально, и я, конечно, первая была бы ему за это благодарна, — продолжала она, — если бы и в этом деле не проявился его вопиющий деспотизм. Он навязал нам своё имя — мы зовёмся на самом деле Мерикуры, а должны теперь зваться Клаудиус, подписываться Клаудиус… Клаудиус — какое ужасное, колченогое, мещанское имя!.. Если уж он хотел адаптировать имя Мерикур, режущее немецкий слух, то мог бы поставить перед ним частичку «фон»… У нас абсолютно нет причин быть ему благодарными за эту замену! Он навязывает нам свою мелочную лавку и упорно сопротивляется военной карьере Дагоберта!
— Он военный? — удивлённо спросила я. Фройляйн Штрайт много рассказывала о военном с начищенными пуговицами, который когда-то был вхож в дом моего отца.
— Что, вас это так удивляет?.. Ах да, вы же ещё не видели его в форме лейтенанта! Но я думаю, что в нём сразу же узнаешь офицера, даже когда он в штатском. Его гарнизон стоит в Ц., а сам он сейчас в долгосрочном отпуске… Я горжусь Дагобертом. Мы очень дружны и всё друг другу рассказываем, что нечасто бывает между братом и сестрой. Мы, наверное, ещё и потому так любим друг друга, что уж очень долго были разлучены. Я находилась в институте с третьего года моей жизни вплоть до последних двух лет, а он сначала жил в одной профессорской семье, а потом попал в кадетский корпус.
Мы вышли на газон перед «Усладой Каролины».
— Иди сюда, Ханс! — позвала Шарлотта. Журавль, который стоял на своём посту у пруда, помчался к ней, словно пылкий поклонник. Со всех сторон к нам устремились павлины и цесарки, даже показался один фазан, но он тотчас же снова скрылся в кустарнике — его вспугнуло моё присутствие.
— Вы только посмотрите на эту всеобщую незаслуженную любовь! — засмеялась Шарлотта. — Она была завоёвана безо всяких усилий. Я никогда не кормлю животных и никогда с ними не заигрываю, но они следуют за мной по пятам, как только услышат мой голос… Ну разве это не странно?
Я совершенно не находила это странным. Я и сама семенила рядом с ней, как восторженный щенок, которого приласкали. Я была ещё слишком неопытна, чтобы объяснить притягательность её личности набором отдельных качеств. Во всяком случае, мне импонировала её невероятная уверенность и присутствие духа. Каждое слово, произнесённое этим твёрдым и звучным голосом, очаровывало меня так, что я и её самоё, и всё, что она говорила, уже воспринимала как истину в последней инстанции. То, что она тоже может ошибаться и быть несправедливой, даже не приходило мне в голову.