Вересковая принцесса
Шрифт:
— Наверное, ты тоже находишь мою комнату бесконечно запущенной? — спросила она, перехватив мой взгляд. — При своих посещениях мне не хотелось жаловаться и усложнять тебе жизнь — ты и так несёшь достаточно груза на своих хрупких плечах. Но сейчас я хочу тебе сказать, что я здесь, в этих четырёх стенах, чувствую себя невыразимо несчастной… Шефер олух; этот человек не имеет ни малейшего понятия о том, что такая женщина, как я, которую мир носил на руках, избалованная и обласканная, привыкла к определённому уровню. Вместо того чтобы каждый день, как это везде принято при сдаче жилья внаём, заботиться о чистоте моей комнаты, он смешным
Она залезла в фарфоровую вазочку с неочищенным миндалём и мессинским виноградом и начала щёлкать орехи.
— Бери тоже, — сказала она мне, давая Бланш сладкую ягоду. — Конечно, я тебя немногим могу угостить; но плут даёт больше, чем имеет… Однажды всё снова изменится к лучшему, и ты тогда увидишь, какие очаровательные обеды я могу устраивать… Кстати, возвращаясь к Шеферу… Старый лицемер может быть по-настоящему грубым! Вообрази, когда я позавчера покупала Бланш и отсчитывала человеку деньги, он бесстыдно потребовал, чтобы я сначала заплатила ему долг за жильё, освещение и дрова… Правда же, это не моя задача, сердечко? Ведь это ты меня сюда поселила.
Меня словно окатило ледяной водой от страха — куда это заведёт? И если я с утра до поздней ночи буду писать для господина Клаудиуса, я не смогу оплачивать тётины расходы… Перед моим мысленным взором всплыло Илзино лицо — как часто я в душе безжалостно ругала старую верную душу, потому что она изо всех сил пыталась воспрепятствовать моему сближению с тётей Кристиной — а сейчас я оказалась в ловушке и должна была за это расплачиваться.
— Тётя, я должна тебе откровенно сказать, что мои средства очень скудны, — сказала я смущённо, но без обиняков. — Я хочу быть с тобой совершенно искренней и сообщить тебе то, чего мой отец не знает — деньги на хозяйство я зарабатываю сама, надписывая для господина Клаудиуса пакетики с семенами.
Сначала она смотрела на меня с большим сомнением, а потом принялась хохотать.
— Так вас связывают вот такие поэтические отношения?.. Это бесподобно! А я по-детски вдруг начала бояться, что… Ну, малышка, — весело перебила она себя, — это прекратится, когда в один прекрасный день моё положение изменится, на это ты можешь рассчитывать! Я этого не потерплю!.. Фу, как прозаично!.. Ты увидишь, как я себя поставлю по отношению к этому человеку!.. Надписывание — это, конечно, тяжёлая работа, и я не могу жить за твой счёт!.. Но что предпринять? Дитя, я считаю часы до того момента, когда господин Клаудиус поправится и сможет меня принять!
— Он сегодня в первый раз вышел из своей комнаты.
— О небо! И ты только сейчас говоришь мне об этом! — Она поднялась с софы. — Разве ты не знаешь, что с каждой потерянной минутой ты отдаляешь моё счастье? Разве я не говорила тебе достаточно часто, что я доверю своё будущее этому честному человеку и буду следовать его советам и суждениям?
— Я думаю, что он тебе посоветует то же, что и господин Хелльдорф, дорогая тётя, — сказала я. — Господин Клаудиус сторонится общества, а господин Хелльдорф как учитель вхож в лучшие дома. Он сам сказал мне, что ты можешь заработать много денег, если ты…
— Я прошу, — перебила она меня ледяным тоном, — оставь свою мудрость при себе!.. Это моёдело, каким путём я собираюсь идти, и я должна тебе откровенно сказать, что мне не нравится идея иметь что-либо
Я поднялась, а она соскользнула с софы и надела атласные туфли.
— Ах, маленькая мышка! — весело рассмеялась она, выпрямилась и погладила меня по голове. Мы как раз стояли перед зеркалом, и я невольно поглядела в него — моя креольская кожа, хотя и юношески-свежая, тем не менее смотрелась невыгодно на фоне персиковых щёк и блестящего белого лба моей тёти; но сегодня я в первый раз увидела неприятный грим, который толстым слоем лежал на её сорокалетнем лице. В глубине души мне стало стыдно, когда я поняла, что острый, строгий взгляд господина Клаудиуса непременно это заметит; но как я ни пыталась открыть рот и попросить её немного вытереть платком лицо, я не могла произнести ни слова, тем более что она называла меня бурым лесным орехом и насмешливо удивлялась «этой бархатной цыганской коже», хотя Якобсоны, как она выразилась, всегда могли похвастаться лилейно-белой кожей.
Я вырвалась из её рук и покинула комнату с уверениями, что пойду прямо к фройляйн Флиднер и посоветуюсь с ней по поводу возможной беседы с господином Клаудиусом.
Меня отпустили с благодарным поцелуем.
32
— Моя милая малышка Леонора, проще всего будет самой обсудить этот вопрос с господином Клаудиусом, — улыбаясь, перебила меня пожилая дама, едва я начала излагать свою просьбу.
— С ним можно поговорить? — стеснённо спросила я.
— Ну конечно, любому человеку… Пройдите наверх в первый салон, где висит портрет Лотара — сегодня уже многие там побывали; салон ему служит пока рабочей комнатой.
Я поднялась наверх. Перед дверью я на секунду застыла и прижала руки к груди, боясь задохнуться от лихорадочного биения сердца. Затем я тихонько вошла. Комната не была сильно затемнена, как я думала. Окна были занавешены зелёной тканью, пропускавшей мягкий, благотворный свет. Господин Клаудиус сидел ко мне спиной, положив голову на спинку кресла — его глаза закрывала зелёная повязка… Казалось, он не заметил, что кто-то вошёл — или, может быть, думал, что это фройляйн Флиднер, — он ни на йоту не изменил своего положения.
Ах, теперь исполнилось моё сокровеннейшее, отчаяннейшее желание — я снова видела его! Я не могла говорить — я ужасно боялась услышать свой голос в тихой комнате. Я бесшумно подошла поближе и робко взяла его за левую руку, свисавшую с подлокотника кресла… Белокурая голова ещё застыла в своём неподвижном положении, но правая рука молниеносно скользнула к левой, и я вдруг оказалась в плену.
— Ах, я знаю, кому принадлежит маленькая смуглая ручка, которая боязливо вздрагивает между моими пальцами, как робкое птичье сердечко, — воскликнул он, не поднимая головы. — Я ведь слышал, как кто-то нерешительно поднимается по лестнице, и в этих шагах отчётливо слышалось: «Войти или нет? Должно ли победить сочувствие к бедному пленнику или прежнее упрямство, которое дожидается, когда он покинет свою темницу и придёт ко мне?»