Верхний ярус
Шрифт:
— Включить телевизор? Или я тебе почитаю?
Ей кажется, что он говорит: «Читай». Она начинает с «Таймс». Но заголовки вынуждают его беспокоиться.
— Я тоже, Рэй. — Она откладывает газету в сторону. — Меньше знаешь — лучше спишь, да?
Он что-то говорит. Она наклоняется. «Крсрт».
— Крест? Не дуйся, Рэй. Это была глупая шутка. — Он повторяет то же самое. — Сердишься? Почему?
Ну, помимо миллиона причин.
Еще один слог срывается с его застывших губ: «…врд».
Дороти пугается. На протяжении всех лет, что они прожили вместе, это был его утренний ритуал. Ныне невозможный. Хуже того, сегодня суббота —
Они трудятся над кроссвордом все утро. Она читает определения слов, а Рэй смотрит в арктическую даль. «Возможно, задача ему не по зубам. Все равно что „Браунз Блю“ [62] . На расстоянии вытянутой руки». Через промежутки времени равнозначные геологическим эпохам он издает стоны, которые могут быть словами. К ее удивлению, это проще, чем посадить его перед телевизором. Она даже ловит себя на фантазии о том, что ежедневный кроссворд — просто выполнение определенного ритуала — мог бы помочь перестроить его мозг.
62
Brown's Blue — торговый знак, под которым в США производят синие бутылочки с соской для младенцев.
— Первый весенний знак зодиака. Четыре буквы. Первая «о».
Он издает два слога, которые она не может разобрать. Просит его повторить. Он рычит, а смысл по-прежнему превращается в оплывший шлак.
— Возможно. Запишу карандашом, потом вернемся к этому слову. — Все равно что вальсировать с тряпичной куклой. — Как насчет вот этого: утешительное перерождение почки. Шесть букв, первая «л», четвертая «т», пятая «в».
Он пристально смотрит на нее, замкнувшись в себе. Невозможно сказать, что осталось внутри этой запертой комнаты. Его голова опустилась, действующая рука скребет одеяло — так травоядный зверь разгребает снег на зимнем пастбище.
Утренние церемонии затягиваются почти до полудня. Она откладывает в сторону кроссворд, полный исправлений и сомнений. Пора подумать об обеде. Что-то такое, чем он не подавится, и что она не готовила ему уже несколько раз на этой неделе.
Пообедать — все равно что пересечь Атлантику на лодке с веслами. Во второй половине дня она читает ему вслух «Войну и мир». Кампания долгая и изнурительная, растянувшаяся на недели, но он, похоже, хочет продолжения. Она потратила столько лет, пытаясь привить ему интерес к художественной литературе. Теперь у нее есть слушатель, которому некуда деться.
Смысл повествования ускользает даже от нее. Слишком много людей испытывают слишком много чувств, за которыми невозможно уследить. Князь-герой погибает в эпицентре грандиозной битвы. Он лежит парализованный на холодной земле, а вокруг царит хаос. Над ним ничего, кроме неба, величественного неба. Он не в силах пошевелиться, может только смотреть вверх. Князь лежит и удивляется, как же его угораздило до сих пор упускать из виду главную истину бытия: весь мир и все людские души — ничто, суета под бесконечной синевой.
— Прости, пожалуйста, Рэй. Я забыла про эту часть. Можем прыгнуть вперед.
Опять этот взгляд, этот беззвучный вой. Но, быть может, его сбивает с толку не вымышленная история. Может, он просто не понимает, почему жена опять плачет.
Ужин снова превращается в затяжную кампанию,
— Как прошел твой день?
И да, он ждет ответа. Но этим вечером, поедая из коробочки «Цыпленка генерала Цзо» среди расчлененных скрипок, альтов и виолончелей, корпусов без грифов, обнаженных белых верхних дек, висящих рядами на проволоке, кленовых половинок нижних дек, запаха еловых и ивовых брусков, плашек из чистого черного дерева для накладок на гриф, кусочков самшита и восстановленного красного дерева для прочих деталей, все упирается в способность вдыхать полной грудью, а потом выдыхать.
Она щелкает одноразовыми палочками для еды.
— Жаль, что мы не встретились, когда были моложе. Видел бы ты меня тогда.
— О нет. Старая древесина намного лучше. Деревья с высоты северных склонов гор.
— Рада быть полезной.
— А вот я действительно прискорбно старый. Мог бы преуспеть в этом. — Он взмахом руки указывает на отшлифованные, резные деревянные деки, висящие на держателях. — Я только сейчас начинаю постигать смысл древесины.
Два часа спустя она возвращается домой. Рэй, должно быть, услышал, как машина подъезжает, как открывается дверь гаража, как ее ключ поворачивается в замке задней двери. Но когда она входит в комнату, его глаза закрыты, а кривой рот безвольно разверст. По телевизору люди смеются над шутками друг друга, завывая, словно банши. Она выключает ящик и обходит кровать, чтобы прикрыть испачканным покрывалом напряженное тело. Его единственная здоровая конечность хватает ее за запястье. Глаза распахиваются, взгляд обжигает адским пламенем. Она вздрагивает и вскрикивает. Потом успокаивается и пытается успокоить его.
Рэй всегда был самым нежным мужчиной в мире. Выдерживал ее выходки с терпением святого. Прослезился, когда она объявила о расставании, и сказал, что хотел для нее только лучшего. Что она может остаться и делать, что вздумается. Что если она попадет в беду, он всегда будет рядом. Сейчас она в беде. И да. Он. С ней. Навсегда.
— Рэй! Боже. Я думала, ты спишь.
Он издает звуки, достаточно замысловатые, словно мантра на санскрите.
— Что? — Она склоняется к его рту, принимая мучительную игру в шарады без помощи пантомимы. Два слога, оба невнятные. — Еще раз, Рэй.
Как и в жизни перед смертью, его терпение превосходит ее собственное. Мышцы на не заледеневшем боку подрагивают. Всевозможные призраки ласкают ее кожу и запускают пальцы в волосы.
— РэйРэй. Мне жаль. Я не могу разобрать, о чем ты говоришь.
Еще больше звуков срываются с его едва подвижных губ. Она опять наклоняется и слушает. Сперва она слышит: «Писать». Истинный смысл просьбы кажется настолько неправдоподобным, что на мгновение она ничего не понимает. Писaть. Вопреки здравому смыслу, она разыскивает ручку и бумагу. Вкладывает ручку в левую руку правши и наблюдает, как пальцы двигаются, словно стрелка сейсмографа. Он тратит несколько минут, чтобы изобразить ужасные каракули.