Верхом за Россию
Шрифт:
Что только не перешло туда из Европы: сектанты и преследуемые за веру, искатели свободы и богоискатели, но также и все те, кто не приносил пользу у нас, игроки, авантюристы и прирожденные преступники, к ним еще массы третьих и четвертых сыновей, для которых не было места в Европе — в целом, однако, все, которые брали свою судьбу в свои руки, непоколебимые в вере, уверенности, предприимчивости и уверенности в себе. Успех — какой бы он ни был — считается американцами божественной милостью: их английское, их кальвинистское наследие.
«В немецкой сущности мир должен выздороветь» — писал кто-то в еще романтичный век, и то, что представлялось ему, могло быть немецкой поэзией и немецкой музыкой, не больше. Но американцы живут этим предложением. Если изменить в нем «немецкую сущность» на «американскую», то оно для них во всей их наивности, во всей их неспособности понимать чужие народы
— Это, собственно, удивительно ввиду привезенных для рабства негров, искорененных индейцев, подвергнувшихся агрессиям мексиканцев, изнасилованных собственных южных штатов…, - проронил скачущий на рыжей лошади.
— Ничего удивительного! — ответил всадник в середине. — Дети тоже достигают такого возраста, когда начинают учить своих родителей. Нет, поистине, не удивительно, не только отдельный человек, не только женщины способны к самым неправдоподобным, самым невероятным противоречиям, к самым неожиданным вытеснениям, но также и мужчины, и все народы тоже. Только такое противоречие как раз однажды отомстит! Мы поступили бы хорошо, если бы ускользнули по возможности от него, так как Америка никогда не может стать для нас образцом, ее способ осваивать и покорять пространство никогда не может, не должен стать нашим способом, в столь же малой степени, как и способ русских царей. Как третейские судьи хотим мы прийти сюда, не от имени одного народа, а от имени всех народов, которые здесь живут. Мы должны быть солью этих народов, стать опекунами их развития. Если мы не станем таковыми, мы провалим наше задание. В Америке говорили: «Хороший индеец — мертвый индеец», в старой России: «Хороший киргиз — покоренный киргиз». Для нас действует правило: «Свободный, хороший русский, свободный, хороший украинец!» Мы хотим победы, но не хотим побежденных. Тем не менее, победа будет только тогда, если мы сможем принести сюда больше, чем только один наш меч. Мы никогда не сможем маршировать с нашими танками и пушками до Енисея и Амура. В этом нам мешает собственная техника. Походы, вроде походов Чингисхана или Ермака, нельзя вести сегодняшними средствами. Монголы занимали тогда полупустую страну из их седла, варяги с их ладьями. Но как Александр, тем не менее, победил великую персидскую империю, мы можем победить русскую только с его жителями, никогда против них или даже только без них. Мы должны увеличить нашу силу с их силой. Все иное — это безумие, ослепление.
История направляет свои призывы ко всем сильным, но избирает только умных среди них. До сих пор мы показали только нашу силу, и этого слишком мало. Тот, кто хочет быть королем, также должен доказать, что он король. Если мы теперь не справимся, если мы не выдержим испытания, мы придем только как завоеватели или тем более как угнетатели, тогда те, другие сделают свой ход. Тогда они обрушатся на нас, и не мы изменим Россию, а они Европу, их способом и их средствами. Только нам история дала до сих пор возможность прийти в эту страны как освободители. У Карла XII не было такой возможности, и у Наполеона тоже не было. Оба они из-за этого потерпели поражение. История призвала нас, но мы еще не избраны. И там тоже дремлет вера в такое избрание. Они там тоже хотят империи во всю ширь континента, от океана до океана. Они там тоже верят в свое призвание, в будущее, исходящее из России благо. И это уже с тех пор, как один монах шестнадцатого века отчеканил слова: «Москва — Третий Рим, а четвертому не бывать».
Еще мы — для многих там надежда. Еще мы можем помочь им выполнить также их миссию. Еще они ждут знака с нашей стороны. Но придет время, когда нам нужно будет объясниться. Знамя самоопределения больше не может оставаться долго неразвернутым. Мы должны, наконец, развернуть его. Если мы не сделаем это, мы окажемся похожими на сказочного принца, который не исполнил поставленную ему задачу и проиграл из-за этого свою жизнь и руку принцессы.
У каждого народа есть его час, каждый однажды считает себя призванным. Не много прошло времени с тех пор, когда англичане еще считали себя заново воплощенным двенадцатым коленом Израиля. Каждый успех был для них подтверждением божественной милости, выигранные битвы становились призывом к окончательному искоренению их врагов, «необузданных толп дикарей» (немцев, индейцев, католиков). Они стояли в свете, все другие в тени.
И французы? Для них разум, цивилизация, дух, вкус и логика, несомненно, являются французского происхождения, если не даже — наряду с ними — и сам Господь Бог. Несмотря на это, они провозгласили то, что никогда невозможно было бы объединить: свободу, равенство,
Только третий призыв, к братству, был единственным призывом без двусмысленности. Но он не воодушевлял, во всяком случае, не на западе, так как только он содержал настоящий вызов, вызов к собственному «я». Он не был лозунгом для улицы, лозунгом для ловких революционеров! Требования к самому себе вместо требований к другим? Этого им только не хватало! Зато этот призыв, тем не менее, очаровал восток, от Лескова до Толстого и Достоевского. «Свободный» и «равный» — это лишь пустые понятия. Ты не можешь их увидеть и не можешь ухватить. Но брат, товарищ, — это плоть и кровь, делать ему добро это хорошо, причинять ему боль — плохо.
— То, что принесла Французская революция, было как раз вызовом, а не решением, — дополнил сидящий на рыжей лошади. После паузы он продолжил:
— Вы же знаете пословицу: «Делай то, что необходимо, делай это полностью, и делай это сразу». Это индийская пословица. Делать необходимое, то, без чего нельзя обойтись, что спасает от нужды, придавать ему форму, придавать ему образ — это освобождает нас. Посмотрите на воду: она наполняет любую форму, сознание как море, ожидание как поток, завершение как океан. Где бы она ни была, она следует за своим законом; также как каждая другая вещь, каждый лист в лесу, каждая рыба в море… Только у нас есть выбор, только мы парим между свободой и обязательством. Свобода значит для нас: свобода от нежелательного обязательства и свобода к желаемому. Обязательство — это смысл свободы.
— Другими словами, — заметил офицер на вороном коне, — свобода это бокал, обязательство это вино. Вообще, это как с нашим существованием. Кто же мог бы придать ему смысл, если не мы. Мы сами куем нашу судьбу. Наша свобода дарит нам только то, что мы делаем из нее, и самый свободный все еще тот, кто знает, что он един с тем, что он есть.
— Она — также тайна нашей силы, — заметил средний всадник. — Наша свобода на поле боя, у кого она еще есть, кроме как у нас? Мы называем это «Auftragstaktik», принципом предоставления самостоятельности при выполнении задачи. У итальянцев ни один капитан, ни один штабной офицер не решится самостоятельно принимать решения, что у нас каждый вахмистр сразу берет на себя. А их генералы? Прежде чем они сделают хотя бы шаг, сначала стараются спросить об этом Рим. У британцев это может быть лучше, у русских наверняка хуже. У всех них меньше свободы действий, чем у нас. Все они медленнее. Наши успехи — это успехи быстроты, успехи кратких приказов. Подчиненному только ставят цели, обо всем остальном заботится он сам — для нас это само собой разумеется, но только для нас. Такая свобода кажется другим очень уж невоенной. Но для нас она — необходимость. У России есть ее бесконечные просторы, у Англии море. У нас же нет ничего, кроме нашей скорости. Только она может защитить нас. Для страны, такой же тесной как Германия, такой же открытой и со столь многочисленными границами, не остается ничего кроме нее. Уже в 1870 году мы так же выиграли с нашими железными дорогами, и под Танненбергом тоже. Пока противник наносит один удар, мы поневоле наносим два или три и скрываем вместе с тем снова и снова, что мы значительно уступаем противнику по численности и оружию.
То, что нас переоценивают, спасало нас уже не однажды. Что все же стояло в 1939 году на западе? Ничего кроме линии Зигфрида. И он был только песком в глаза врагов и собственного населения! Большей частью эти укрепления были только на бумаге, убедительно отображенными, разумеется. Наши победы — это дары свободы. Мир говорит о прусском рабском повиновении — и слава Богу! При этом мы давно бьем их с как раз противоположным подходом. Но это требует неутомимого упражнения, обучения, дисциплины, которая становится совершенной свободой, как только получаешь в руки свою задачу. Тут лежит тайна. Свобода, так один однажды объяснил, — это дочь самовоспитания. Любая свобода, если она хочет удержаться, основывает на нем. Оно — ключ.