Верхом за Россию
Шрифт:
Все-таки у войн есть их собственная динамика. Стоит их однажды затеять, как они слишком легко тянут за собой ее зачинщиков. Взгляните снова на эту прежнюю мировую войну! В течение долгих лет обе стороны защищались от нее как от события, которое хотя и требовало от них столь долго слишком большой цены, но они безнадежно оказались в его власти. Что ответил Клемансо — я думаю, это было в 1916 году — на вопрос, что такое его политика? Три раза по очереди снова и снова те же три слова: «Je fais la guerre!» — «я веду войну!». Что означает примерно следующее: сейчас война предписывает нам закон действий, уже не мы ей.
Часто война — это как раз больше, чем только поход. Нужно, пожалуй, научиться различать их — также и теперь. Польша три года назад, Норвегией два года назад, это были походы, так же Франция и в прошлом году на Балканах, кое-что похожее раньше — прекращенная теперь воздушная битва над Англией. Но это здесь? Походом это было как раз еще прошлым летом.
— Но только в Европе! — запротестовал всадник на вороном коне. — Изобретенные британцами в войне с бурами концентрационные лагеря свидетельствуют совсем о другом. Фермы без хозяев, женщины и дети за колючей проволокой где-то очень далеко в пустыне, это была надежда поставить, наконец, на колени буров, с которыми англичанам снова и снова не удавалось справиться силой оружия, даже рискуя тем, что в плохо снабжаемых лагерях умрут тысячи, и они действительно умирали тысячами. Но если кто захочет узнать о подобном по ту сторону Атлантики, тому стоит почитать о том, как поступали армии американских северных штатов при их вторжении на территорию изнасилованного и насильно присоединенного ими Юга.
Потому так удивился победоносный генерал Грант, в 1870 году гость Моль-тке, в высшей степени предупредительному обращению прусской армии с французским населением, которое по представлениям американского генерала, однако, было совсем «невоенным».
Получив депешу всадник в середине отпустил обоих более старших офицеров к их батареям. Когда к вечеру он снова позвал их к себе, то без всякого перехода начал беседу с утверждения:
— Все, что мы здесь испытываем, господа, наша судьба теперь уже во второй войне, это существенное следствие нашего центрального промежуточного положения со всеми преимуществами внутренней линии [возможность перебрасывать собственные вооруженные силы и вместе с тем основное направление своих ударов по своему усмотрению с одного фронта на другой и обратно.] и со всеми недостатками фронтов с нескольких сторон. Такое положение есть только у нас. Впрочем, и мы не знали его — кроме Австрии в 1866 году — на протяжении двухсот лет, в конце концов, не знали еще в 1813 году, и даже в 1870 году. Зато теперь у нас сразу целых три фронта, помимо этого здесь и фронта на Атлантике есть еще и третий, где-то в пустыне, с Критом и Эгейским морем как базами. Но вопреки всему совершенному там невероятным образом этот фронт в целом скорее бремя, чем приобретение, завещание Муссолини, которому вообще бы не следовало втягивать в эту войну свою страну и с нею все Средиземноморье.
Гораздо лучше было бы для нас, если бы Италия была не нашим военным союзником, а нейтральной страной, полезным другом, нашим коммивояжером и связью с заокеанским миром. Естественно, очень немногие знают это. Я и сам этого не знал бы, если бы из-за того самого дивизиона, который получил под свое командование у Биарица, не попал бы на Бендлерштрассе [улица в Берлине, где находилось здание военного министерства Германии], именно из-за этого дивизиона, все орудия и обслуживающие их расчеты которого в этот раз пали жертвой двустороннего охвата даже по количеству намного превосходивших их Т-34. К счастью, многие спасенные тогда лошади надежно тянут теперь наши новые гаубицы, и о части из них еще заботятся спасшиеся тогда конюхи из Франконии.
Как вы знаете, я жду скорого возвращения двух из тех трех офицеров, которые со мной и с окруженным вместе с нами батальоном пережили те три дня нашего окружения и последовавший ночной прорыв сквозь занятые противником деревни, первый из них нюрнбержец, коммерсант по профессии, а второй тогдашний командир первой батареи.
Третьего офицера утром 12 мая прямо рядом со мной ранило настолько тяжело, что об его фронтовой службе еще долго не может быть и речи, если вообще ему удастся вернуться на войну. От того же снаряда у меня остался только легкий шрам на лбу. Ведь попадают только в того, кому это как раз предопределено, и погибает лишь тот, для кого наступил давно уже предначертанный
На краю деревни ночью на 13 мая русский часовой, внезапно зловеще появившаяся всего в двух метрах от меня фигура, с винтовкой, наведенной на меня, громко спросил у меня пароль. На мое холодное «Ne snaju», сопровождавший меня перебежчик из немцев Поволжья, долго лопотал по-русски с часовым, объясняя тому, что я ему поручил. «Марш!» — был ответ, и мы все вместе тяжело поплелись дальше. Окончание этого сражения я пережил, «временно одолженный» для командования другим дивизионом, но еще раньше странную тишину поворота в ходе битвы, постепенное умолкание еще спрятанных где-то Т-34, после этого дребезжащий резкий крик уничтожающих их, тоже где-то спрятавшихся, 88-милимметровок, а потом как его окончание необозримые колонны коричневых фигур, направлявшихся в плен.
Эта битва в середине мая под Харьковом, превращенная двумя немецкими танковыми корпусами в блестящую победу, была для нас, нетерпеливо ждущих весны немецких войск на востоке, сигналом к продвижению.
В сравнении с этим все достигнутые прошлой весной на юге успехи, прорыв к Эгейскому морю, фантастический скачок на Крит, представляются ничем иным, как превращенной в добродетель нуждой, актом самообороны, прикрытием оказавшегося под угрозой фланга, не более. Так же как 21 февраля 1941 года внезапная отправка Роммеля в Африку — я уже сидел с ним в самолете. К моменту нашего прибытия туда там еще ничего не было ясно, за исключением одного: что любое дальнейшее продвижение британцев к по-прежнему французскому Магрибу, управляемой настроенным в нашу пользу маршалом Петэном территории, которую оспаривал де Голль, должно было быть предотвращено любой ценой, ведь кроме того, от Туниса до Танжера тянется весь длинный южный фланг западного Средиземноморья, домена «Оси». Ни в коем случае британцы не могут подойти еще ближе к этой земле. Достаточно плохо уже то, что их морские крепости Мальта и Гибралтар охраняют вход и выход. Если Муссолини теперь уже спровоцировал лавину, то любое наше вмешательство здесь остается, как бы необходимо оно не было, останется только вынужденной мерой, и тем самым третий фронт будет балластом; если только Роммелю не удастся совершенно невозможное из-за его и без того уже бесконечных линий снабжения — форсировать Суэцкий канал и открыть немецкому Африканскому корпусу арабский мир во всей его ширине. Арабский мир уже давно втайне ждет этого. Однако для этого в игре должен в полном масштабе участвовать итальянский флот, который и без того довольно дружественно настроен к Англии. Но он, заботящийся только о том, как бы сберечь собственные корабли, никогда не сделает это.
Вот что касается третьего фронта сегодня. Эта картина совсем отличается от Первой мировой войны, когда вся западная часть Средиземного моря с самого начала неоспоримо досталась противнику, Германская империя почти вообще не знала третьего фронта. Его прикрывала Австрия, вместе с болгарами и турками, даже очень близко до Суэцкого канала и Персидского залива. Оттуда, с юго-востока, и пришла эта война, и разгорелась она там отнюдь неслучайно и неслучайно в 1918 году снова нашла свое подтверждение в форме полнейшего расщепления этого пространства, довершенного разрушения его создававшегося на протяжении веков строения, с одного конца путем разгрома Османской империи, на другом — империи Габсбургов. И империи Габсбургов — в первую очередь, ведь именно тут, на преимущественно чужих, не немецких землях возникло то своеобразное строение второй немецкой великой державы наряду с той, что сформировалась на северо-востоке. Разрушение этой так называемой Дунайской монархии как хранилища немецкого влияния являлось беспрецедентно безусловным приоритетом среди разнообразных военных целей союзников. Кроме того, им казалось, что гораздо проще будет разорвать это художественное произведение многонационального государства, чем закрытую в одном поселении и чистокровную Германию. Действительно последствия уничтожение габсбургской империи неослабно сказываются еще сегодня, как раз теперь на этой войне. Нельзя сказать, что у нас теперь нет союзников! Тем не менее, чисто румынские или мадьярские вспомогательные корпуса никогда не смогут сравниться по боевой мощи с той, которой могли бы обладать те же румыны или венгры, но прочно включенные в находящуюся под немецким командованием и на добрую четверть состоящую из собственно немцев австро-венгерскую армию.
Первая мировая война была войной не одной немецкой великой державы, а двух, «тевтонских держав», как назвал их Черчилль, войной именно обеих великих держав европейского центра против всех на его флангах. При этом только западный фронт был исключительно германо-имперским, восточный же фронт с самого начала был разделен; то, что происходило тогда еще между Украиной и Адриатическим морем и южнее, только в исключительных случаях, между прочим, интересовало высшее командование сухопутных войск Германии. Как сегодня снова этот третий фронт блокировал союзникам все доступы к Черному морю, также и на суше. Попытка Англии прорваться через Дарданеллы уже в 1915 году окончилась довольно жалким провалом.