Верхом за Россию

фон Лохаузен Генрих Йордис

Империя — это выражение нашего сознания миссии, как «grande nation» — выражение французского сознания. У обоих понятий вес одинаков. Нация существует только тогда, если французы готовы воплотить ее, империя только, если мы породим ее из нас самих. Потому оставим «нацию» французам! Национализм — это всегда признак недостаточности, симптом еще невыполненного задания. Если народ говорит о себе как о нации, то он либо сам как народ еще не готов, либо ему не удается воплотить свое предназначение. Народ — так я слышу — станет нацией тогда, когда испытает себя на собственном опыте как действующее единство, нация — так я говорю — станет народом тогда, когда это единство станет для нее второй природой. Народ — это более

высокая ступень, чем нация, не наоборот. До этого, однако, мы, немцы, еще не дошли. Мы все еще пока нация…

— … и должны создать для народа будущего предпосылки, в которых он будет нуждаться, чтобы вообще остаться народом, — снова всадник на вороном коне вернулся к своему старому ходу мысли. — Естественно, нация возникает из чувства недостаточности, из принуждения создавать то, что отсутствует, из потребности поднять себя над собственной неполнотой. У любого творческого достижения, у каждого, есть здесь свой исток, и никакое, ни одно, не возникает из буржуазной сытости, из простого чувства самодовольства. Посмотрите на шведов! Шведы времен Густава Адольфа и Карла XII — они еще были нацией, но сегодняшние? Только нации создают высшие взлеты истории.

— В политическом смысле, пожалуй, да, — возразил едущий на рыжей лошади, — но в культурном? Были ли итальянцы нацией во время «Rinascimento», Возрождения? Вовсе нет, все они были тогда еще флорентийцами, генуэзцами, венецианцами. Были ли мы нацией в старое доброе время? В столь же малой степени. Но наша культура стояла в зените. И принесло ли «Risorgimento», объединение, например, итальянцам или Французская революция, вероятно, французам превосходство в культуре? Они стали нациями, они изменились, определенно, но вовсе не в их пользу. Как все это сочетается?

— Как это сочетается? — прервал теперь всадник в середине. — Вы оба правы, и, в то же время, оба ошибаетесь. Здесь нет «или-или». Народ всегда живет на нескольких ступенях одновременно. То, что принадлежит при этом только ему, что его ландшафтам и племенам, что — у нас, европейцев — западу и что всему миру, это соответственно другой слой его существа, как и у каждого отдельного человека тоже. Что является, например, только остэльбийским в случае померанца, что прусским, что немецким, что западноевропейским или протестантским или в случае тирольца типично альпийским или немецким или австрийским, это все лежит друг на друге слой за слоем, один в какой-то мере всегда на октаву выше другого, общее для всех людей одновременно в самом низу и на самом верху, а все другое между тем. Чем богаче «проросший» тогда такой народ, тем больше октав звучат. «Нация» здесь только один слой из многих, важный, прежде всего, на государственном уровне. Такие государства могут тогда иметь стиль или нет — это вопрос несущих их элит. Об этом позже.

Теперь я хотел бы рассказать еще одну короткую историю к вопросу «народ или нация». Она происходит из Англии. Но ее место действия — это наша бывшая немецкая Восточная Африка. Как вы знаете, вероятно, последние 1.100 «аскари», туземных солдат никогда не побежденного генерала Пауля фон Леттов-Форбека ускользнув от численного перевеса противников — к концу все-таки 300.000 солдат — в конце концов прибыли в управляемую португальцами колонию. Он сложил оружие только когда узнал, что война в Европе — и вместе с тем также его война — уже некоторое время назад закончилась.

Историю, которая сейчас начинается, рассказал один британский офицер. Он служил в подразделении, которому было приказано занять определенную, довольно захолустную область доставшейся теперь британской короне страны. Для него и его приятелей война тоже вместе с этим закончилась, тем большим было поэтому их удивление, когда они, приближаясь к расположенному на возвышенности кралю вождя африканской народности вахимба, увидели издали развевающийся над

ним флаг императорской Германии. Предположив, что сообщение об окончании войны и немецкого протектората в Восточной Африке, очевидно, еще не дошло сюда, командир подразделения, остановив его для отдыха, послал в то же время делегацию в крааль с приказом как можно скорее спустить этот флаг.

Но что же произошло после его приказа? Сначала совсем ничего. Как будто бы все это его не касалось, немецкий флаг продолжал развеваться. Когда делегация возвратилась, она доложила, что вождь принял их вежливо, но недвусмысленно заявил, что немцы его друзья и он вассал императора и никогда, пока он жив, он не спустит этот флаг. После этого командир тут же снова послал не выполнившую приказ делегацию в крааль вождя, теперь с четким приказом дать ему понять, что если немецкий флаг не будет спущен до восхода солнца следующим утром, он не остановится перед тем, чтобы превратить целую деревню в развалины. Но вождь, и глазом не моргнув, просто кратко и четко снова повторил, что пока он жив, он не спустит флаг императора. На этом все и остановилось. Немецкий имперский военный флаг развевался над страдающей от жары африканской деревней весь следующий день. Затем ночь скрыла его из виду.

Но утром, когда британские офицеры не без любопытства вышли из их палаток, он исчез. На его месте высоко поднимался в небо столб дыма. Не медля, вождь, который не хотел навлечь беду на свой народ, однако, не хотел и нарушить данное им слово, выбрал единственный возможный для него выход, покончил с собой, но забрал флаг с собой на тот свет. Достоверно еще высказывание британского командира, сказавшего, что он только желал бы, чтобы знамени его короля так же хранили верность, как только после тридцати лет немецкого протектората флагу германского императора.

Что этот удивительный вождь, однако, воплощает для нас? Оглядываясь назад, он представляется персонажем, взятым из древнего сказания, возможно, индейского, если не времен самурайской Японии. Но они не умирали ради властителя чужой империи, которого не видели никогда в жизни. Без сомнения этот темнокожий дикарь не была немцем, и если он и считал себя также вассалом императора, то, все же, он ни в коем случае не принадлежал к немецкому народу; но, вероятно — и это был бы вопрос, на который здесь нужно ответить — все же, к немецкой нации? Во всяком случае, у этого вождя вахимбы было то, о чем мы уже неоднократно говорили: стиль, и он подходит только тому, который освобождается от всего, который может оставить все, для которого ничего не значит «иметь», а только «быть».

— Очевидно, — продолжил офицер в середине после короткой паузы, — такое отношение легче найти среди народов дикого захолустья, чем среди жителей цивилизованных крупных городов. От них требуется иначе, чем от других. Не от времени. Они ближе к вечности. Спешка им знакома столь же мало, как и теснота. Они живут в свободной природе, и у нее они учатся. Тот, кто хочет быть принятым у масаев в общность взрослых мужчин, должен убить льва — в одиночку и без какого-то помощника, вооруженный только копьем. Так живут люди в жесткой, враждебной и однако воодушевляющей окружающей среде. Для одних это пустыня, для других океан, для третьих степь. Народам диких земель природа ставит формирующую их задачу, народам нашего уровня это делает история и географическое положение. В случае испанцев и португальцев, например, это называлось преодоление мавров, преодоление ислама, открытие Индии, открытие Америки; в случае британцев: с острова покорить для себя моря, через моря подчинить себе континенты. Итальянцам досталось бремя античного наследия, французам дар их центрального положения, случай поселиться на поворотном круге, единственным между Англией и Италией, Испанией и Германией, между Средиземным морем, Атлантикой и Северным морем.