Вернись после смерти
Шрифт:
– Ну что можно сказать про Николая Федотовича… Человек он геройский, так я доложу. Бывший красный партизан. Активист, долго состоял в поселковом Правлении. Всей округе известный охотник-промысловик. Пенсионер уж давно, а в колхозе работал, помогал, как мог. – Аксенов умолк и как-то беспомощно пожал плечами. – Короче, свой в доску человек, надежный!
– Понятно, – раздумчиво проронил Степанов, постукивая пальцами по столу. – Один жил Горяев, никто не приезжал к нему в последнее время?
– Совсем один. Как старуху-то схоронил, так и вовсе перестал на улицу выходить.
– Это почему же?
– А неловкость
– Какая такая неловкость?
–Да с Федором ихним дело тут такое получилось… – председатель замялся, подбирая нужные слова. – Непонятное дело, короче. Сынов-то у Горяевых было двое: Константин, старший, и Федька, этот самый, через которого старики и нос-то перестали на улицу казать. Но, однако, про Костю сперва: он на фронт с самым первым призывом ушел, как отслуживший уже, годков ему, дай бог память, двадцать пять было. Ну и погиб в Севастополе-городе, моряком воевал, в пехоте морской, значит. Письмо старикам было от командования благодарственное про сына. Костя-то с миной под немецкий танк лег, «Красную Звезду» посмертно дали, – Аксенов умолк, посуровел лицом.
– Ну, а с Федором что произошло? – напомнил майор.
– А что с Федором? С ним все сикось-накось, как и завсегда бывало. На войну-то он позже Константина пошел. Их, наших мужиков, зараз человек двадцать тогда забрали. А потом и я повестку получил, да еще несколько…
– О Федоре, – снова подсказал Степанов.
– Что ж, о Федоре, так о Федоре… – судорожно вздохнул Аксенов. – Без вести он пропал под Ленинградом. А дело это некрасивое, тут, что хочешь можно подумать.
– То-есть?
– А то и есть… Одного, к примеру, разорвало бомбой на куски, а другой в плен сдаться мог: вот вам и без вести пропавшие оба. И пополз слушок-то по деревне, по нашей. Горяевы на улицу ход забыли. Прасковья, старуха, когда на Константина похоронка пришла, на глазах стала чахнуть. А потом с Федором началось… Вскорости и померла. Известное дело – мать. Да и отцу-то жизнь не в жизнь, добро ли – родного сына в изменники записали.
– Скажите, Елизар Максимович, кто-то официально подтверждал все эти слухи о Федоре Горяеве?
– Хоть и не шибко официально, но письмецо от его однополчанина было. Там всё и прописано в подробностях.
– Чье письмо?
– Кешкино… Иннокентия Подопригоры' письмо. Их в этом пехотном полку, наших-то парней, человек несколько служило, а Кеха, так тот вообще в одной роте с Горяевским сыном воевал.
– А теперь?
– Я же говорю – воевал… – Аксенов осекся. – Оплакали давно. Дело у них по письму вышло такое: Федька, значит, Горяев и напарник его, тоже наш посельщик, Паша Борисенко, расчетом при одном пулемете состояли, в доте 10 оборону держали. Ну, пошли фрицы в атаку, так Пашка, он первым номером навроде был, густо их положил перед дотом. Сами знаете, дот есть дот, его голыми руками не шибко-то возьмешь. А как стемняло, отрезали немцы дот от наших, потом был сильный взрыв и пулемет больше не стрелял. Когда наши немца отбили, то внутри нашли одного человека, вернее его останки. По документам, да по сержантским петлицам опознали, что это Павел Борисенко.
10
Дот –
– Погодите, а Федор Горяев?
– Федор… Его и след простыл. Кешка написал, что в доте его не было.
– Как это не было? – изумился Степанов.
– А это уж я не знаю, – ответил Аксенов. Потом нерешительно поинтересовался. – Ничего, ежели я закурю, товарищ майор?
– Чего спрашивать, Елизар Максимович, ведь вы же в своем кабинете! – отрубил чекист, заискивающе-угодливое поведение Аксенова начинало его раздражать. Тот неопределенно пожал плечами, достал кисет, и, действуя одной рукой, скрутил цигарку так ловко и быстро, что Степанов удивился.
– Выходит, Павел Борисенко все это время вел бой в одиночку?
– Кто его знат… Тут вот еще что непонятно: Кешка писал, что в дот они войти не смогли – дверь была изнутри закрыта намертво. Пришлось, говорит, взрывать. Ну, взорвали, Пашку обнаружили, а Федора нету.
– Как же он мог из дота выйти, раз вход был изнутри закрыт? – недоуменно спросил лейтенант Тихонов, не задавший до этого ни единого вопроса председателю.
– Это-то и есть главная непонятность, – ответил Аксенов. – От нее разговоры пошли по деревне, что Федька, мол, немцу сдался.
– Но сообщение из части было, как я понимаю, что он пропал без вести? – Степанов поднялся, заходил по комнате, что являлось признаком его напряженного состояния.
– Верно! – согласился Аксенов.
–Значит, командование войсковой части было иного мнения, нежели Иннокентий Подопригора?
– Командование может и другого мнения, а по'брех по селу все же начал гулять. Старики шибко уж переживали, особенно Федотыч. Сказывали люди, подпил он однова' и рубаху на себе до пупа разодрал: все кричал, что не мог, мол, Федька немцу в плен сдаться! Под стопкой-то Николай Федотыч иной раз отчаян бывал да горяч…
– Ну, хорошо. – Степанов остановился напротив Аксенова. – Вот вы, Елизар Максимович, человек бывалый, фронтовик, как, по-вашему, на самом деле могло все там произойти?
– Я вам так скажу: или Федора с самого начала боя не было в доте, или он сбежал, когда припёрло! – категорично высказал тот своё мнение.
– Но как он мог сбежать, если дверь нашли задраенной изнутри?
– А зачем через дверь? Тут свои могли из траншеи заметить да пристрелить как дезертира. Федор, черная его душа, через амбразуру исхитрился выползть гадюкой. Пашу осколком или пулей хлестануло, остался Федька один. А кишка тонка в одиночку-то воевать, вот и… Это, конечно, я так кумекаю, а оно, может и не так вовсе было… – уклончиво закончил свой рассказ председатель.
– И какой размер у этой самой амбразуры?
– Не мерил, не знаю, товарищ майор, но к концу боя её иной раз так разворотит, что танк может заехать, за стенки не задевши.
– Г-м, – Степанов пожал плечами. – А для чего тогда пришлось вход взрывать? Залезли бы через амбразуру.
– Завалено было все спереди дота. Так Кеха прописывал. Взрыв же был.
– А такой вариант мог случиться, что Федора Горяева немцы раненого захватили и с собой увели?
– Ну, а почему – нет? – поразмыслил вслух председатель. – Отступали да с собой и уволокли, как «языка», такое быват.