Вернись в дом свой
Шрифт:
— Прежде всего хочу сказать, что проект — к слову, очень свежий и оригинальный по своему замыслу — с самого начала находился под моим контролем. От начала и до конца. Там есть исправления, внесенные моей рукой.
Майдан поморщился от досады.
— Василий Васильевич, — мягко прервал он Тищенко, — мы знаем твою честность и твою привычку все взваливать на свои плечи, но тут… ты забываешь, какая это ноша… Чужая ноша.
— Не забываю!
— Я тебя прошу, не торопись, — Майдан сказал рассудительно, веско, даже дружелюбно. Так беседуют друзья наедине, пусть даже о вещах
— Не знаю. На мой взгляд, выводы комиссии серьезно не обоснованы. Огромная доля вины ложится на плечи геологов, сваливающих сейчас все на проект.
Майдан положил тяжелую руку на стол.
— Еще раз прости, — устало, но уже с некоторым нажимом сказал он. — Ты, правда, как главный инженер несешь ответственность, и мы все… Я тоже… И все-таки, думается, в данном случае ты лишнее взваливаешь на себя. Хочу тебя предостеречь. Прошу… Потом, возможно, будет поздно. Конечно, здесь не суд. Мы примем во внимание твое заявление, только и ты рассуждай трезво.
Тищенко резко покачал головой, показывая, что он решительно не согласен, волосы от резкого движения упали на лоб, и он привычным, каким-то лихим жестом с досадой откинул их, но они снова упрямо нависли над кустистыми бровями.
— Меня предостерегать не нужно!
— Твоя позиция вызывает недоумение. — Майдан сокрушенно вздохнул, откинулся на спинку стула. — Да что ты в самом деле? Что же, мы аплодировать должны? Ты, того, успокойся… Нельзя так остро на все реагировать… Мы тебя любим и, так сказать, уважаем. Но давай послушаем и других членов комиссии.
Сзади кто-то хмыкнул: «так сказать», излюбленное выражение директора, было сказано явно не к месту, в другое время в зале поднялся бы смех, шум, сейчас же царило такое напряжение, что этот единственный смешок будто вмерз в тишину.
Тищенко, минуту поколебавшись, сел.
— Вы, товарищ Вечирко, что-то хотите сказать? — обратился Майдан к молодому инженеру, сидящему во втором ряду и явно чем-то встревоженному: он то вставал, то садился, оглядываясь на кого-то, хотя никто не обращал на него внимания.
Почти все заседания походят одно на другое и не только своей процедурой, а часто и настроением: сухой деловитостью, ожиданием острого выступления, способного внести оживление. И это заседание казалось обычным, разве что несколько более напряженным, чем другие, текло, как течет река: где-то подмоет и обрушит берег или украдет лодку у зазевавшегося рыбака, а где-то и взыграет волной. Бурлят подводные течения, но их не видно, да и сдерживает натиск воды крепкая плотина, но вот нежданно-негаданно грянула гроза, разразилась ливнем, плотина не выдержала, ее прорвало, и хлынула вода, а с ней рыба, мусор, палки, лодки, и уже кто-то попал в водоворот, его закружило, завертело и понесло в белой пене. Он кричит, а голоса не слышно.
Никто не ожидал, что нечто подобное начнется с выступления Вечирко. Молодой, неразговорчивый инженер, любезный, всегда улыбчивый; ранние залысины делали его голову похожей на голову древнего мыслителя, две глубокие морщины как бы разрезали лоб
Справа от стола стояла трибуна, но ни Майдан, ни Бас, ни Тищенко не подходили к ней. Вечирко же взошел, встал, опершись на ее края, и это сразу наполнило его выступление значительностью.
— Я самый молодой член комиссии, — сказал он так тихо, что в последних рядах зала кто-то крикнул: «Громче!» — Мне бы полагалось выступить в конце совещания, после всех. Но я должен внести ясность. — В его глазах легко прочитывалось напряжение, граничащее с отчаянной решимостью. Он догадался об этом и потупил взор. Ему стоило немалых усилий выступать вот так — спокойно, бесстрастно, будто бы абсолютно объективно. — Я очень уважаю Василия Васильевича… Но здесь ошибка… логична.
Майдан недовольно поднял брови, его лицо покраснело, он сказал то ли с раздражением, то ли удивленно:
— Выражайтесь яснее. Ошибки всегда нелогичны. Или, может, нелогичны в своей логичности. — Он недовольно хмыкнул. — Вы и меня запутали.
Вечирко взглянул на директора, на его покрасневшее от раздражения лицо, растерялся было, но тут же овладел собой и продолжал твердым голосом, однако глаз больше не поднимал, стыдливо и даже будто бы виновато смотрел на полированную доску трибуны.
— Да, ошибка Ирши логична. И я должен сказать… — Он мгновение помолчал, словно набирая в грудь воздуха, перед тем как прыгнуть с кручи в воду, — Ирша скрыл некоторые факты своей биографии. Его отец во время оккупации был немецким старостой…
Словно вихрь пронесся по залу, где-то зашелестело, кто-то ахнул, кто-то уронил на пол портфель.
Майдан оторопело посмотрел на Вечирко и хрустнул пальцами, сцепленными в замок.
— Товарищ Ирша… Подойдите, пожалуйста, ближе.
Из задних рядов поднялся молодой, лет под тридцать — может, ровесник Вечирко, — инженер, посмотрел на директора, как смотрят на почтальона, принесшего телеграмму, которую ждал и которой смертельно боялся. Его лицо по-прежнему было бледным. Он чем-то походил на Вечирко: лицо продолговатое, красивое, четкого рисунка, золотистые брови и мягкие, рассыпающиеся, словно текучие, волосы, только нос был немного великоват, с горбинкой, но именно эта горбинка придавала облику особую привлекательность, делала его мужественным.
Он стоял неподвижно, наверное, в душе его было, как в пустом погребе.
— Он не скрывал, — негромко сказал Тищенко и поднялся тоже. — Я поясню. Это я посоветовал Сергею не упоминать в анкете об отце. Он мой земляк, из Колодязей на Черниговщине, я принимал его на работу…
Майдан потер ладонями щеки, было очевидно, что весь этот неожиданно начавшийся и похожий на допрос разговор ему крайне неприятен. Он с удовольствием оборвал бы разбирательство или перенес в более тесный круг, но понимал, что поступить так сейчас просто не может.