Верность сердцу и верность судьбе. Жизнь и время Ильи Эренбурга

Рубинштейн Джошуа

Все пятидесятые и шестидесятые годы Эренбург, выезжая за рубеж, неизменно отправлял Лизлотте краткую телеграмму по-французски, например: «Буду проездом Копенгагене понедельник 11 вечера» (из Москвы 28 мая 1959 г.) [749] . Лизлотта все бросала и ехала к нему — в Рим, Брюссель, Вену, Лондон, Париж. С Любовью Михайловной, которая, как и ее муж, много лет провела во Франции и очень хотела бы бывать в Европе и навещать старых друзей, Эренбург путешествовал крайне редко. Не мог же он, взяв с собой Любовь Михайловну, одновременно встречаться с Лизлоттой. Но как ни горько было Любови Михайловне, она принимала их любовь, как, впрочем, и прежде принимала бесчисленные увлечения своего мужа.

749

Архив Стефана Мэра. Стокгольм. Среди бумаг его покойной матери подобных телеграмм несколько десятков.

В свою

очередь, Лизлотта, не желая компрометировать мужа, — что сказалось бы на его общественном положении, — или обижать его, предложила ему развестись, но Яльмар, по своим причинам, принял ее любовь к другому мужчине и предложение отклонил. Он тоже подружился с Эренбургом. Как председатель Круглого стола Восток-Запад Яльмар Мэр организовал постоянные неформальные встречи для европейских и советских деятелей науки и культуры и политиков, в которых Эренбург принимал участие. В конце пятидесятых годов Яльмар и Лизлотта Мэр дважды посещали Москву, останавливаясь на даче Эренбурга. Яльмар Мэр всегда проявлял доброжелательность к Эренбургу. Был даже случай, когда Эренбург и Лизлотта, находясь в парижском отеле, оба заболели тяжелой формой гриппа, и Яльмар Мэр поспешил во Францию — убедиться, что их должным образом лечат. Ирина Эренбург, которая очень сблизилась с Лизлоттой, всегда шутила по поводу этого происшествия, называя его «историей о том, как Яльмар спас им жизнь».

Второй съезд писателей

Статья «О работе писателя» и повесть «Оттепель» сделали Эренбурга мишенью для Центрального Комитета и нервничающего литературного руководства. Нужно было обругать Эренбурга, да так, чтобы дискриминировать его идеи и запугать его самого — запугать до покорной молчаливой забитости, и сделать это не с помощью «литературной критики», а другими методами — задача, выполнение которой началось на Втором съезде писателей, состоявшемся в декабре 1954 года.

Накануне открытия съезда сотню писателей пригласили на совещание в Центральный Комитет. Многие писатели говорили о надеждах, возлагаемых ими на съезд. Последним взял слово Михаил Шолохов и с места в карьер ополчился на «Оттепель», а затем, вынув из кармана листок бумаги, процитировал восемь строк из стихотворения Эренбурга, написанного в марте 1921 г. на пути из Москвы в Ригу: «Но люди шли с котомками, с кулями шли и шли / и дни свои огромные тащили, как кули. / Раздумий и забот своих вертели жернова. / Нет, не задела оттепель твоей души Москва!». Шолохов не погнушался использовать эти старые стихи, написанные, когда Эренбург, спасая свою жизнь, бежал от большевиков, как средство дискредитировать «Оттепель». Но главный сюрприз был впереди. «Писатель-классик, — пишет Эренбург, — припомнив мой давний роман „В Проточном переулке“, сказал, что в нем я изобразил дурными русских людей, а героем сделал еврейского музыканта». Спектакль, устроенный Шолоховым, происходил в присутствии Хрущева и явно был срежиссирован Кремлем. Как только Шолохов кончил свою речь, Хрущев объявил совещание закрытым, не дав возможности выступить с возражениями. Эренбург получил предупреждение. Партия не забыла его юношеских (и не только юношеских) эскапад; в любое время их можно было использовать против него. Эренбург пришел в негодование и пригрозил, что не пойдет на съезд. Тогда один из членов ЦК заверил его, что Шолохова «отчитали», а его, Эренбурга, отсутствие на съезде будет «плохо истолковано» [750] .

750

ЛГЖ. Т. 3. С. 267. Присутствовавший на заседании Александр Твардовский считал, что Шолохов «выступил постыдно». См.: Знамя. 1989. № 7. С. 150.

Второй съезд писателей по сравнению с предшествующим выглядел бледным. Двадцать лет, прошедшие между двумя съездами, были ужасны. Выступавшие помянули тех, кто пал в боях — в том числе и зятя Эренбурга, Бориса Лапина, но имена собратьев по перу — таких как Исаак Бабель, Тициан Табидзе, Борис Пильняк, Осип Мандельштам, — исчезнувших из жизни при Сталине, никто не назвал. Двадцать лет назад Колонный зал украшали портреты литературных исполинов; теперь на стенах Кремлевского дворца, где открылся съезд, лежали невидимые тени обреченных на молчание жертв.

Режим чувствовал себя неуверенно, не зная, как славить советскую литературу и в то же время сохранять над ней полный контроль. Съезд дважды откладывали. Все же появились и проблески надежды: от Ленинграда в числе делегатов была Анна Ахматова, от Москвы — Борис Пастернак. Ни она, ни он на съезде не выступали. Пастернак, который на съезде 1934 года являлся видной фигурой, теперь был упомянут лишь один раз — среди двадцати крупных переводчиков. Иностранные писатели, прибывшие на съезд — такие, как Пабло Неруда, Жоржи Амаду, Анна Зегерс и Луи Арагон (все близкие друзья Эренбурга), — в дискуссиях не участвовали; они ограничились положенными по церемониалу приветствиями, предпочитая держаться над схваткой.

Хотя Второй съезд не украшали театральные эпизоды и помпезность, свойственная его предшественнику, заседания оживлялись трениями и взаимными упреками, столь характерными для периода «оттепели». В своем трехчасовом докладе о советской литературе Алексей Сурков (вскоре он заменит

Александра Фадеева на посту первого секретаря Союза писателей, а в 1958 г. возглавит кампанию за исключение Пастернака) поздравил Эренбурга с его статьями военной поры и привел в пример как писателя, преодолевшего буржуазную развлекательность «Любви Жанны Ней» и созревшего до пролетарской мощи «Дня второго». А затем, словно по чьей-то команде, Сурков прошелся по «Оттепели» и даже расписался под сталинской кампанией против «космополитизма». «Наша общественность в 1949–1950 годах, — заявил он, — со всей резкостью выступила против этого вредоносного „течения“, разоблачив перед обществом чуждую и враждебную его сущность» [751] . После того как Шолохов, а теперь и Сурков занялись явными антисемитскими выпадами, Эренбург, по крайней мере, знал, кто его враги.

751

Второй Всесоюзный съезд советских писателей. М., 1956. С. 32. Романистка Галина Николаева, произнося свою речь, не преминула сказать, что «Эренбург сплошь заселил свою „Оттепель“ мелкими, пассивными, нетипичными людьми и создал в ней странную для нас атмосферу бездеятельности». Ibid. С. 386.

Единственная возможность выступить предоставилась Эренбургу на третий день съезда. Делегаты тепло его приветствовали, но в его речи прозвучало демонстративное нежелание принять высказанную в его адрес критику. С первых слов он открыто высмеял своих коллег. «В Союзе писателей имеется секция детской литературы, — начал свое выступление Эренбург, — которая дала детям много хороших книг. Но порой, читая в журнале роман, где с первой страницы автор докучливо поучает читателя, думаешь — не пора ли открыть в Союзе писателей секцию литературы для взрослых?» Далее Эренбург перешел к защите «Оттепели» и права каждого на личное счастье. Говоря о критике, Эренбург использовал образы, которые не раз употреблял в прошлом, спрашивая: «Почему тон некоторых критических статей все еще напоминает порой обвинительное заключение?». В конце своей речи Эренбург напомнил делегатам — в первый и единственный раз за все заседание съезда — о судьбе, которая была для советского писателя гораздо страшнее, чем обрушивавшаяся на него критика. «Один из руководителей Союза писателей, резонно говоря о значении „средних писателей“, сказал, что без молока не получишь сливок, — заявил Эренбург. — Продолжив это несколько неудачное сравнение, можно сказать, что без коров не получишь молока. Полезно об этом помнить» [752] .

752

См.: Ibid. С. 142–145. См. также: Whitney Th. Ehrenburg Lifts the Iron Curtain a Bit // New York Times Magazine. 1954, December 26. P. 9.

Четыре дня спустя — съезд длился двенадцать дней — Михаил Шолохов, не в силах сдержать ненависть к Эренбургу, повторил оскорбительное заявление, будто Симонов умышленно не дал ему заклеймить «Оттепель», а тем самым «спас Эренбурга от резкой критики» [753] . И тут Шолохов утратил свою неприкосновенность. Даже литературные генералы согласились, что он слишком далеко зашел. И, действительно, почти все последующие ораторы публично его укоряли. Получилась нелепость: сначала сделали Эренбурга мишенью для критики, потом упрекали тех, кто его критиковал. Эренбург, понаблюдав абсурдное поведение устроителей съезда, чья бестолковость только усилила его позиции и подняла его авторитет, утешился и успокоился.

753

Второй Всесоюзный съезд советских писателей. Op. cit. С. 377.

Реабилитация и регенерация

В 1954 г. начался огромный процесс по освобождению сталинских узников и реабилитации жертв. В течение последующих пяти лет, благодаря Хрущеву, не менее четырнадцати миллионов заключенных вернулись к своим семьям из тюрем, исправительно-трудовых лагерей и ссылок. Многие родственники репрессированных и сами бывшие узники обращались к Эренбургу за помощью. Так, во время Съезда писателей к нему подошла Анна Ахматова с просьбой похлопотать за ее сына Льва Гумилева, который все еще, спустя два года после смерти Сталина, находился в лагере. Эренбург написал прямо Н. С. Хрущеву, но ответа не удостоился, что «принял за знак неприязни к собственной особе» [754] . Тем не менее, ходатайство Эренбурга привлекло внимание к делу Льва Гумилева. В мае 1956 года, после знаменитой речи Хрущева, изобличавшей Сталина и подстегнувшей процесс освобождения ссыльных и заключенных, Льва Гумилева освободили.

754

Gerstein Е. Memoirs and Facts // Anna Akhmatova. Poems, Correspondence, Reminiscences, Ikonography / Ed. by Ellendea Proffer. Ann Arbor, 1977. P. 103–114.