Верность сердцу и верность судьбе. Жизнь и время Ильи Эренбурга

Рубинштейн Джошуа

Эренбург не побоялся заявить о своих чувствах в полный голос. Открывая вечер, он посетовал, что зал слишком мал; следовало бы предоставить более поместительный. Он выразил свое восхищение Шолом-Алейхемом и сообщил о решении Всемирного Совета мира отметить столетие со дня рождения писателя. «Это большая радость, это большая гордость — и потому, что я по национальности еврей, и потому, что я русский писатель, и знаю связь между Шолом-Алейхемом и великой русской литературой, и потому что я советский человек и помню и знаю, что никто больше не защищал подлинный интернационализм, чем Ленин» [848] .

848

Экземпляр речи Эренбурга и другие материалы вечера хранятся в архиве Литературного музея в Москве. В 1959 г. в Советском Союзе вышло шеститомное Собрание сочинений Шолом Алейхема на русском языке. Тираж — 225.000.

Одно дело было почтить память Шолом-Алейхма, неоспоримого классика, умершего в 1916 году в Нью-Йорке, и

совсем другое — почтить писателя, погибшего при Сталине. Но по мере того как Хрущев набирал силу, власти стали менее строги по части разрешения публичных вечеров, посвященных тем, кто сгинул в лагерях и застенках. Перец Маркиш был одним из известнейших писателей в тридцатых и сороковых. 25 ноября 1960 года усилиями семьи Маркиша был устроен большой вечер, отмечавший шестидесятилетие поэта и собравший его многочисленных поклонников. Вечер проходил в Союзе писателей. Торжественное заседание включало ряд серьезных сообщений о творческом пути Маркиша; среди выступавших была и Анна Ахматова, которая тогда приступила к переводу, пользуясь подстрочником, стихов Маркиша, написанных на идиш, на русский язык. Эренбург — он был очень болен и прийти на вечер не мог — прислал свое выступление, которое Эстер Маркиш назвала «гвоздем вечера», в письменном виде, и оно было зачитано присутствующим вслух:

«Мне горько, что в этот вечер я не могу быть с друзьями, которые соберутся, чтобы преклониться перед неизвестной могилой известного поэта Переца Маркиша. Мне хотелось бы припомнить его молодым и непримиримым в Киеве, где горе и надежды заволакивали туманом его прекрасное лицо и сужали зрачки его мечтательных глаз <…> Я хотел бы рассказать и о последней встрече, о последней короткой беседе, о последнем рукопожатии — на улице Воровского, в тех кулуарах, где многие из нас тогда глазами прощались друг с другом <…> Потом не стало Переца Маркиша… Что может быть бессмысленнее и в то же время осмысленнее такой смерти? Остались стихи, они звенят. Остался образ чистого, смелого и доброго человека. Он многих приподымает, согревает в минуты одиночества, молодит на склоне жизни. Да, стоило так жить, так писать и так умереть» [849] .

849

Markish Е. The Long Return. Op. cit. P. 256–257.

Пять лет спустя Эренбург продолжил хлопоты об увековечении памяти Маркиша. В 1965 г. в письме в Союз писателей он напомнил о дне рождении поэта, настаивая, чтобы на доме, где он последние годы жил в Москве, была установлена мемориальная доска [850] .

* * *

Вечера памяти в честь Шолом-Алейхема и Переца Маркиша были значительными событиями в жизни московских евреев. Эти юбилейные торжества, при всей их скромности, отметили вклад еврейских писателей в русскую культуру и продолжающееся присутствие большой еврейской диаспоры в советском обществе — присутствие, которое режим разве только с большим неудовольствием признавал. Эренбург был рад помочь в организации подобного рода событий; и до 1967 года, последнего в его жизни, их было еще несколько.

850

РГАЛИ. Ф. 1204, on. 2, ед. хр. 1168. Письмо датировано 12 октября 1965 г.; день рождения Переца Маркиша — 25 ноября.

Через пятнадцать лет после окончания Второй мировой войны Эренбург понял, что советская политическая и историческая пропаганда старается отрицать или замалчивать масштабы утрат, понесенных еврейским народом, и то фундаментальное значение, какое «окончательное решение» имело для планов Гитлера. И Эренбург стал использовать малейшую возможность, чтобы напоминать советским людям о Холокосте. Одна книга на эту тему особенно его взволновала — «Дневник Анны Франк», но только в 1960 году, после ряда лет тщетных усилий, ему удалось «пробить» ее русский перевод. Предисловие, которое Эренбург написал к книге Анны Франк, вместило в себя его глубочайшую верность памяти уничтоженным миллионам. Как и в «Черной книге», так и не увидевшей свет, Эренбург использовал свою осведомленность в материале, мало кому доступном, чтобы ознакомить с ним советское общество в целом, и поднять дух у советских евреев в частности.

«Всем известно, что гитлеровцы убили шесть миллионов евреев, граждан двадцати государств, богатых и нищих, знаменитых и неизвестных. Атомная бомба упала на Хиросиму внезапно, от нее нельзя было укрыться. Гитлеровцы в течение нескольких лет устраивали облавы на миллионы людей, как устраивают облавы на волков. Евреи пытались скрыться, прятались в ямах, в заброшенных шахтах, в щелях городов <…> Шесть миллионов были удушены в газовых камерах, расстреляны в ярах или на фортах, обречены на медленную смерть от голода <…> За шесть миллионов говорит один голос — не мудреца, не поэта — обыкновенной девочки» [851] .

851

Дневник Анны Франк. Москва, 1960. С. 5–6. В том же году Эренбург пытался — на этот раз безуспешно — опубликовать книгу о восстании в Варшавском гетто. См.: Советские евреи пишут Илье Эренбургу. Op. cit. С. 445–446.

У книги Анны Франк оказался советский аналог. В 1962 году Эренбург узнал, что в Литве существует дневник еврейки, пережившей фашистское нашествие. Мария Рольникайте, писательница, а в то время сотрудница Литовской филармонии, вела во время войны дневник, в котором описала жизнь в Вильнюсском гетто, где оказалась

подростком. Эренбург затребовал у нее эти записки, она послала ему экземпляр и попросила совета. Эренбург написал ей сердечное письмо и в течение последующих пяти лет не терял с нею связи. Следуя советам Эренбурга, Мария Рольникайте опубликовала свою книгу сначала в литовском варианте, и это открыло ей путь: книга «Я должна рассказать» — так назывались записки Рольникайте — появилась и на других языках. Рольникайте с радостью сообщала Эренбургу о счастливой судьбе своего дневника, посылая ему письма каждый раз, когда узнавала о новом переводе — на русский, на иврит, на французский, на немецкий и другие языки [852] .

852

РГАЛИ. Ф. 1204, оп. 2, ед. хр. 2116 — письма Марии Рольникайте к Эренбургу. Записки «Я должна рассказать» были опубликованы в: Звезда. 1965. № 2. С. 132–171; № 3. С. 102–130. Эренбург написал предисловие к французскому изданию книги, вышедшему в 1966 г. Мария Рольникайте. Интервью, данное автору в 1994 г. в С.-Петербурге.

Место сноски в книге не указано (прим. верстальщика).

В 1966 году Эренбурга пригласили в дом Эмиля Золя в предместье Парижа — отмечалась очередная годовщина со дня кончины писателя. Выступление Эренбурга стало обличением и осуждением антисемитизма. «Я запомнил одно далекое утро моего детства, — начал Эренбург свое выступление на чтениях в доме Золя. — За утренним завтраком отец читал газету. Вдруг он отбросил лист: „Умер Золя…“ Мать заплакала. Мне было одиннадцать лет, я часто слышал разговоры взрослых о деле Дрейфуса и понимал, что случилась большая беда» [853] . Добрую половину своей речи Эренбург посвятил антисемитизму на рубеже девятнадцатого и двадцатого века, специально остановившись на том, с каким вниманием следил за делом Дрейфуса живший тогда в Ницце Чехов.

853

Ehrenburg Il. Hommage a Zola. October 2, 1966. См. также: Cahiers Naturalistes. 1966. № 2. По-русски впервые появилось в: Неделя. 1966. № 42, 9—15 октября. С. 16.

Эренбург не рассчитывал публиковать текст своей речи о Золя в Москве. Но тут к нему явился сотрудник «Известий», молодой честолюбивый человек, Юрий Оклянский. Прослышав, что Эренбург готовится выступить с речью о Золя, Оклянский загорелся желанием увидеть ее напечатанной. Эренбург попросил молодого энтузиаста действовать осмотрительно. Когда Оклянский познакомился с текстом, он понял, что предостережение Эренбурга не было напрасным и что «публиковать [статью — Дж. Р.] будет не просто <…> Статья нарушала неуловимые, однако же негласно соблюдаемые нормы и представления о том, что положено и что не положено открыто обсуждать на страницах нашей печати, — вспоминал Ю. Оклянский в своих мемуарах. — Она бросала вызов официальному кодексу приличий и умолчаний». Оклянский решил во что бы то ни стало напечатать статью. За неделю до намечавшегося выступления Эренбурга во Франции Оклянский принялся готовить статью для «Известий», снабдив ее кратким вступлением, которое должно было помочь в разговоре с цензорами. Как раз в то время издавалось Собрание сочинений Золя — двадцать шесть томов в русском переводе, и Оклянский использовал это как повод запустить статью Эренбурга; но ее не напечатали — ни на следующий день, ни через неделю. Как Оклянскому стало известно позднее, цензоры заинтересовались, кто он такой и почему пробивает статью Эренбурга, которая по их мнению, была явно «с душком». Редакция «Известий» попала в затруднительное положение: ведь Эренбург — «стреляный воробей, у него наверху связи, тем более дело касается заграницы!» Надо думать, заграничные связи оказались решающими. 9 октября, неделю спустя после выступления Эренбурга во Франции, текст все же появился в литературном приложении к «Известиям» — «Неделе» [854] .

854

Оклянский Ю. М. Счастливые неудачники. Москва, 1990. С. 380–389.

Точно так же повезло Эренбургу с переизданием его мемуаров. В 1962 году начало выходить девятитомное собрание его сочинений, открывавшее, по крайней мере, несколько из его давно не печатавшихся, запрещенных произведений новому поколению читателей. Эренбург намеревался включить «Люди, годы, жизнь» в тома восьмой и девятый, которые стояли в издательских планах на 1966 и 1967 гг. Редактором Собрания была смелая, свободомыслящая женщина, Ирина Чеховская, читавшая Эренбурга и желавшая удовлетворить его требования. Тем более, что ее муж работал в Центральном Комитете и это придавало ей вес. При ее содействии Эренбург смог восстановить, по крайней мере, часть материалов, не пропущенных ранее цензурой [855] .

855

Борис Фрезинский. Интервью, данное автору в 1990 г. в Москве. И. Чеховская была замужем за И. Черноуцаном, чья подпись стоит под несколькими записками Отдела культуры ЦК КПСС (в пятидесятые и шестидесятые годы), в которых Эренбург подвергался резкой критике. По иронии судьбы в то же самое время его жена помогала публиковать книгу «Люди, годы, жизнь» в более полном варианте, что ее муж как работник Отдела культуры при ЦК КПСС вряд ли одобрил бы. После смерти И. Чеховской Игорь Черноуцан женился на поэтессе Маргарите Алигер, добром друге Эренбурга.