Верность
Шрифт:
– А международное право допускает заход «Ивами» на острова? Как вы думаете?
– Японский броненосец может зайти на Командоры, только укрываясь от шторма или терпя аварию, угрожающую ему гибелью. Этого, конечно, не будет.
– Так, значит, нужно заявить протест?
– Пока нет оснований: ведь «Ивами» ещё там не был.
– Вы правы. Тогда надо спешить туда.
– Спешить не надо. Я сказал Сирано, что послезавтра мы догрузим уголь до полного запаса и прямо с угольной площадки пойдем на Командоры.
– Ну и что ж?
– А пойдем мы, если не возражаете, в Усть-Камчатск, а оттуда уже на Командоры.
– А здешние грузы для островов? А пассажиры?
– Возьмем с собой.
Якум задумался на минуту: не заподозрили бы чего здешние власти. Затем сказал:
– Придумано неплохо… Что ж, давайте действовать.
– Чтобы действовать, Александр Семенович, я должен знать, как вы лично относитесь к наскокам здешнего ревкома. Шлыгина берете?
– Нет, он не едет.
– Вы заметили, что они не признают «Адмирала Завойко» военным кораблем и считают судно своей собственностью? А тут ещё предписание командующего флотилией…
– Интересно. Покажите, я его не видел.
Клюсс достал из сейфа лист бумаги и подал его Якуму. Наступила пауза. Якум читал. Внимание его привлекла фраза: «Если по приходе в Петропавловск вы встретите противодействие в отпуске из запасов Морского ведомства находящегося там угля, то имеете право принять все меры, вплоть до обращения к японскому морскому командованию, с тем чтобы на основании международных законов вверенному вам кораблю был дан уголь для похода до ближайшего порта. В этом случае, пополнив запасы, немедленно возвращайтесь во Владивосток».
Здешний начальник милиции уже угрожал «противодействием», но, к счастью, об этом не знают японцы. Характерно и дальше: «…По прибытии в Петропавловск на вас возлагается сношение с представителями японского командования и японскими военными судами, если таковые будут вами встречаемы…»
Для чего это нужно – обязательно сноситься с интервентами? Не для того ли, чтоб «в нужных случаях» просить у них помощи?..
Но самое сильное место в этой бумаге – её концовка: «…Во всех случаях, не предусмотренных настоящей инструкцией, руководствуйтесь уставом Военно-Морским, соблюдая достоинство русского флага».
Неужели комиссар флотилии подписал эту бумагу? Нет, не он. Но кто же «временно исполняющий должность военного комиссара»? Подписи разобрать нельзя. Не было, наверно, никакого военного комиссара! Подписали только офицеры: петлюровский контр-адмирал Черниловский-Сокол да два монархиста – капитан 1 ранга Тыртов и старший лейтенант Порозов. Вот чья это работа!
– Отчего вы не показали мне эту бумагу во Владивостоке, Александр Иванович? – спросил Якум, подняв глаза на Клюсса.
Тот спокойно ответил:
– Её принесли перед самым отходом. Тогда между нами уже был заключен договор чести. Пока он в силе, эта бумага не нужна. Мне она не понравилась.
– Почему?
– Позорно просить у интервентов защиты от своей, русской власти. Я прошу защиты у вас.
Якум крепко пожал Клюссу руку и сказал:
– Хорошо, Александр Иванович. Я вам обещаю «руководствоваться уставом Военно-Морским и соблюдать достоинство русского флага».
Оба удовлетворенно улыбнулись, и Якум продолжал:
– О чем ещё говорил Сирано
– Очень интересовался моими политическими убеждениями и моей прошлой службой. По нашей с вами договоренности, я отвечал, что, как морской офицер, политикой не интересуюсь. Мое дело – служба, и мне совершенно всё равно, какое правительство у власти. Лишь бы оно было русским,
– Ну а он?
– Шипел, улыбался. Предложил выпить за русское правительство. Выпили, и я откланялся… Теперь нужно ждать ответного визита. Но, я думаю, он не поедет. Скажется больным и пришлет старшего офицера.
«Как удачно получилось, – думал Якум, – что мы сразу договорились действовать согласованно и ничего друг от друга не скрывать. А если бы командир руководствовался лишь этим предписанием?»
– Перед рейсом на Командоры, Александр Иванович, нужно разъяснить экипажу, что выменивание на спирт ценной государственной пушнины преступно. Этим должен серьезно заняться товарищ Павловский.
– Сейчас он, кажется, на палубе. Вахтенный! – крикнул Клюсс, приоткрыв дверь. – Попросите сюда комиссара!
15
Павловский сидел на юте в глубокой задумчивости. Было ясно и прохладно. Вдали за городом вздымалась ввысь заснеженная громада Корякской сопки. Вулкан спал: над его зазубренной вершиной вилась лишь белая струйка дыма. С пронзительными криками чайки вылавливали выброшенные за борт объедки. Справа по склонам сопок лепились домики. На одном из них алел флаг – там помещался Камчатский ревком. Слева по склонам ползла вверх густая поросль начавших зеленеть кустарников. На косе граненым золотом блистал памятник Славы, напоминавший входящим в гавань судам о Петропавловской победе – разгроме в 1854 году англо-французского десанта. Но за памятником у Сигнального мыса дымил двухтрубный японский броненосец. Вид его заставлял вспоминать о Цусиме, об интервенции, о готовившемся во Владивостоке мятеже белогвардейцев.
После первого похода на «Адмирале Завойко» Павловский убедился, что даже под руководством Якума быть комиссаром далеко не просто. Во вчерашней беседе с ним ему пришлось признать, что людей экипажа он знает недостаточно, сближаться с ними не умеет и не особенно старается. Партийная организация на корабле до сих пор не оформилась, объединить вокруг себя надежных товарищей он пока не сумел. Всё это заставило его вспомнить и пересмотреть каждый свой поступок, каждое своё слово. Получилось так, что командир всё время ведет конфиденциальные беседы с Якумом, а ему, комиссару, уделяет лишь короткие минутки. До сих пор Клюсс для Павловского загадка. Ничего лишнего не скажет, службу любит, моряк превосходный. Дисциплину завел суровую, матросы его побаиваются, но не жалуются. С офицерами Клюсс подчеркнуто мягок и нажимает только на штурмана, которого сам же взял на корабль. А вот он, Павловский, никак не может наладить контакта ни с одним из офицеров. Казалось, он должен был сблизиться с Беловеским, которого знал давно. Вместе поступали в Гардемаринские классы, вместе плавали на крейсере. Но при встрече с ним он отчего-то заговорил покровительственно и несколько свысока. Штурман сразу взорвался, высмеял его высокомерие, напомнил, что комиссарство заработано им не в боях за революцию, а в приемной комиссара Сибирской флотилии. Конечно, это возмутило и обидело Павловского. Он вспылил: