Вернуться к тебе
Шрифт:
Абба готов взорваться. Он не такой терпеливый и понимающий, как мама. А может быть, вот верное слово – недогадливый! Сегодня утром он шарахнул кулаком по столу, за которым мы завтракали:
– Бензона!
Я люблю, когда абба ругается на иврите. Это никогда не звучит как нечто ужасное. На мой взгляд, так «бензона» это что-то вроде итальянского печенья. Но все же надо в Интернете посмотреть.
Оказывается, сейчас, в присутствии мамы, отец крикнул: «Сын шлюхи!» И крикнул он это, глядя в потолок, то бишь в сторону комнаты
К счастью, мама, кажется, никогда в уме не переводит эти отцовские ругательства. Отец проводит рукой по редеющим волосам:
– Когда он спустится вниз? Не может же он торчать наверху вечно?
– Ему просто нужно немного отдохнуть, Реувен, – успокаивает его мама. – Вот и все.
Порой я забываю, что брат дома. То я сижу в классе и пялюсь на шелковистые волосы Ребекки Уолш, то я в очереди в столовой, то дома смотрю телик, то сплю, то сижу на крыше. Забываю. Не помню.
А потом вспоминаю: Боаз дома. И из-за того, что я об этом забыл, я чувствую себя очень дерьмовым братом.
Вечер пятницы. Шаббат. Я слышу жужжание электрической машинки для стрижки, потом шум воды в душе, в нашей общей ванной.
Дов приедет ужинать. По всей видимости, Боаз собирается наконец спуститься вниз. Я так думаю, он догадывается: если не спустится, то Дов взломает его дверь и здорово надерет ему задницу.
Нам никогда и ни за что не позволялось пропускать семейный ужин в то время, когда действовали семейные правила. И мы всегда являлись домой вовремя к ужину.
Абба просто помешан на ужинах, хотя сам сроду никогда ничего не готовил. Он верит в святость ужина, как во все прочее, во что он верит. Он вырос в кибуце и утверждает, что тамошнее коммунальное житье ему очень нравилось: свобода, нескончаемый поток босых ребятишек, гонявших мячи, принадлежавшие всем им. И отцу недоставало семейных ужинов. Чаще всего в кибуце он ужинал в столовой с друзьями. Мне-то это казалось раем на земле, а у аббы словно бы дырка внутри образовалась без семейных ужинов, и мы обязаны были эту дырку залатать.
Сегодня дом наполнен запахом жареной курятины, приготовленной мамой.
Дов никогда не приезжает с пустыми руками. Он привез какую-то еду от армянина. Так он называет мистера Курджяна, хозяина маленького кафе неподалеку от места, где Дов живет. Если у Дова вообще могут быть друзья, то мистер Курджян наиболее близок из его знакомых к этому понятию.
«Дай мне, что у тебя есть хорошего», – говорит Дов и протягивает армянину пустую корзинку.
Сегодня это виноградные листья с начинкой5, а еще похожая на пиццу лепешка со специями и белый сыр – слишком мягкий, ножом не разрежешь.
– Ты попробуй сыр, – советует мне Дов, когда я помогаю ему выложить еду на стол. – Вкусный, солененький.
Входит абба, и они переходят на иврит.
Я наливаю себе рутбир6. Не спеша иду к холодильнику, кладу в стакан кубики льда и стою около открытой дверцы. Пытаюсь уловить фразу, слово – хоть что-нибудь знакомое. Столько воскресений я торчу
А потом я сдаюсь. Мне надо радоваться, что мужчины разговаривают, а не только делают вид, как мама. По тому, как звучат их голоса, я догадываюсь: отец и Дов знают, что Боаз уже не спит. Вот-вот он распахнет дверь своей спальни, хорошенько потянется, потрет заспанные глаза, а потом зевнет и захлопнет рот, совсем как медведь в полосатой пижаме из старого черно-белого мультика.
Когда Боаз наконец спускается в гостиную, мы все замираем. А я ведь так к этому готовился и твердо решил не замирать и не таращить глаза… Молчание нарушает мама:
– Бо, милый, выпить хочешь? Кусочек сыра? Морковную палочку?
Мама привстает на цыпочки и гладит бритую голову сына так, будто он маленький.
Футболка обтягивает атлетическую грудь Боаза. Сухожилия на его шее – как натянутые канаты. Пустынный загар не побледнел нисколечко.
Боаз идет к столу, протягивает руку Дову. Таким рукопожатием обменялись бы дружки-приятели, встретившиеся в баре после работы.
Мы садимся вокруг стола. Мама пригубляет вино:
– Нам дарована такая благодать.
Дов делает большие глаза. После того как Боаз ушел в армию, мама начала ходить в синагогу почти каждую субботу по утрам. Раньше она туда ходила только по большим праздникам и водила с собой Боаза и меня. А теперь мама – регулярный посетительница общины «Дом Торы». В синагогу она ходила бы и по пятницам, если бы могла, но это помешало бы семейным ужинам, а абба ни за что не согласился бы есть что попало в общинном зале синагоги.
Дов начинает ворчать насчет экономики. Цена шоколадных батончиков в «Stop & Shop» за полгода выросла вдвое. Шоколад Дов не ест, но такие вещи замечает, и это для него неопровержимое доказательство того, что экономика стремительно катится в тартарары.
Мама раньше называла Боаза «человек-пылесос», и он оправдывает свое старое прозвище. Радостно видеть, как брат ест – в точности как прежде. И пусть даже только из-за того, что он несколько дней голодал. А когда его рот набит едой, не может быть никаких вопросов, почему он молчит.
Боаз очень сосредоточенно занимается своей тарелкой. Курятину отделяет от овощей и картошки. Ест их отдельно, не оставляет ни крошки.
– Боаз. Ну? – произносит абба, не сдержавшись. Ему мало того, что Боаз сидит за столом, что он ест, что он наконец спустился вниз.
Боаз отводит взгляд от тарелки, встречается глазами с аббой, но не произносит ни слова.
– Дальше что, сынок?
Молчание. Только звяканье вилок, задевающих о фарфоровые тарелки. Наконец Боаз пожимает плечами:
– Пойду посплю еще.
Он встает и относит тарелку в кухню. Мама бросает на аббу красноречивый взгляд: «Почему ты не можешь оставить его в покое?» Можно подумать, что, если бы абба позволил Дову ворчать про шоколадные батончики, с миром все было бы в полном порядке.
Боаз возвращается в столовую и вытирает пальцы о джинсы.
– Ладно, – говорит он. – Спокойной ночи.
Время – половина восьмого. Боаз разворачивается к лестнице.
– Бо, милый, – умоляет мама. – Посиди немного с нами. Я тебе чай приготовлю. Чашку хорошего горячего чая.