Вернуться в осень. Дилогия

Стретович Павел

Шульга вытерла со лба липкий пот и, настороженно оглядываясь, заглянула в открытый вход на противоположной стене. Какой-то коридор с залами… Она медленно вошла, готовясь при малейшем движении сигануть к выходу. Когда-то двери в залы были стеклянными, но теперь стекло было выбито и мелкими осколками скрежетало под ногами, отдаваясь под сводами быстро гаснущим эхом. Мозаичный пол покрывал толстый слой пыли и обвалившейся штукатурки, стены проглядывали каменной кладкой и глубокими бороздами непонятных царапин. По углам — изломанные остатки каких-то изваяний… Пусто и тоскливо.

В конце

коридора обнаружился еще один вход — вниз, в темноту, убегали плоские ступени круглой лестницы. Шульга, стараясь сдерживать заколотившееся сердце, быстро вернулась и пошарила в пустых залах — кое-где на стенах оставались огарки старых факелов. Потом долго высекала искру дрожащими руками. Когда наконец вспыхнул и запылал, набирая силу, огонь — побежала вниз, прикрывая от сквозняка пламя рукой.

Лестница привела в круглый зал — в центре виднелся парапет колодца. Шульга закрыла глаза и сделала несколько глубоких вдохов: «Бог мой, неужели…» Потом подошла и глянула через борт вниз…

Факел выпал из ослабевшей руки и закружил вниз, описывая в темноте замысловатые круги и зигзаги, потом достиг дна и взорвался грудой быстро тухнущих искр. Шульга сжала голову и медленно опустилась на пол. Бог ты мой, Бог… Это была она, это была мрак-шахта, только без мрака… Портал без дверей. Это уже был не портал, это была теперь никому не нужная труба — самый обычный колодец. Да еще и без воды… Отчаяние, захлестнувшее от кончиков ног до затылка, вырвалось наружу и прокатилось по залу дробящимся эхом глубокого стона. Девочка обхватила колени руками и тихо заплакала, уставившись в пустоту — всхлипывая и икая, и размазывая по грязным детским щекам обильные соленые слезы, которые никак не хотели останавливаться и только оставляли на языке свой особый и почти забытый с годами привкус… Обильно и с горечью, и с потерянной надеждой, с надеждой не только на жизнь и какое-то будущее — на мечту…

Она сидела так долго, очень долго, вперив безжизненный взгляд в темноту. Давно остановились и высохли слезы, оставив разводы на грязных щеках, перестало вздрагивать и сжиматься переполненное сердечко, прошли обиды и горечь, и вздохи — но осталась, осталась и разрасталась, заполняя собой все пространство внутри, нудящая глухая пустота. Пустота и в душе, и в мыслях, и в сердце…

Она не удивилась, когда сверху донесся звук множества шагов и на лестнице заплясали отблески факелов. Она не произнесла ни слова и не сопротивлялась, когда ее подхватили черные руки и поволокли наружу, и бросили в пыль — прямо к ногам холодно улыбающейся Эллои. Она не застонала и ничего не сказала — только подняла голову и посмотрела в глаза, ледяные глаза своей бывшей наставницы и надзирателя. Очень бы удивился этот надзиратель, если бы узнал, что она там искала. Ей не надо было прощение, она не хотела ничего себе вымаливать — она искала сочувствия. Капельку, маленькую крошку сочувствия и тепла. Маленькую дольку жалости и сострадания — без которых просто не могут существовать дети…

В темных глазах было чувство. Там было и всегда жило чувство. Но не сострадание и жалость. Там жила ненависть — ненависть к ним всем, детям, и еще… радость. Радость и предвкушение от… Шульга не хотела задумываться — от чего. Она просто закрыла глаза, на которых стали опять появляться предательские слезы.

Она была дочерью принцессы и внучкой короля. Но еще она была

маленькой двенадцатилетней девочкой, которая умеет мечтать и видеть сны, боится страшного и пугается плохого, и по крупицам ищет доброту и тепло — чего так и не смогла вытравить из нее Эллоя. И, как и все дети в ее возрасте, завышение считала себя почти взрослой и, как и все дети, не рассчитала своих сил…

Она еще молчала, когда мрачные морги вбивали в камень — тут же, рядом с развалинами храма — острые клинья от ручных кандалов. Когда приковывали ее этими кандалами к стене. Но уже начала отходить в сторону отупелость, начало постепенно спадать безразличие — сердечко заволновалось, забеспокоилось и начало тихо и бесповоротно наполняться ужасом. Ужасом перед тем, что вряд ли молча смог бы вынести и любой из взрослых…

Ее мокрые глаза искали глаза Эллои и молили, молили и вопили — и натыкались на сладость, на славу и торжество победителя. Как будто венчала лаврами победа над двенадцатилетней девочкой…

— Что, уже совсем другое в голове? — Высокий голос тюремщицы гремел над камнями и головами бездушных моргов. — Уже не хочется втихую пошептаться со своей подружкой? Уже не кажется, что у тебя есть что-то такое, чего нет у других?

Она молила, смотрела и молила, и опять по щекам текли безудержные горячие слезы, опять глотались и перчили в горле, и оставляли на языке соленый привкус безнадежной горечи…

— Чего же ты молчишь? Моли! Умоляй! Падай на колени! Ибо твою голову после этого захотят увидеть все!

Шульга опустилась на дрожащие колени — цепь натянулась и прикованные руки задрались вверх; закрыла мокрые глаза и подняла лицо к небу. «Боже, почему? Почему так? Боже… Я ведь так тебе верила! Я ведь так надеялась, ждала… Я так хотела и просила твоей помощи! Почему ты предал меня, Бог мой, почему? Почему ты не дал мне легкой и спокойной смерти? А я ведь оставалась тебе верна, все это время была верна… За что же все, Боже?» Она уже не держалась, у нее совсем не было сил держаться и сохранять свой дух. Эллоя даже и не догадывалась, что она молчала не из упорства и стойкости. У нее просто от слабости дрожали губы и она не могла выдавить ни звука… «Боже, дай мне спокойно умереть… Боже, помоги, приди и умертви…»

Когда в грязновато-белом тумане появились устрашающие силуэты сразу нескольких крабов с задранными кверху клешнями — тогда появился и голос. Шульга выгнулась дугой и дико закричала — эхо пробило туман и отразилось от стен разрушенного храма…

— Ты мне хочешь что-то сказать? — донесся спокойный голос Эллои. — Говори! У тебя не так много времени.

— Пожалуйста, — навзрыд плакала девочка, смотря полными ужаса глазами на приближающихся монстров. — Пожалуйста… Я на все согласна…

— На все? — торжественно тянула время надзирательница, она явно наслаждалась.

— На все… — почти кричала Шульга. — Пожалуйста…

— И поклясться в верности Магрому?

— Да…

Каменные крабы приблизились — панцири стукались друг о друга, и широко расставленные клешни порядком мешали им самим. Шульга опять закричала и выгнулась, стараясь как можно оказаться выше…

— Поздно, радость моя, — как эхо, издалека донесся голос Эллои — хоть она и была совсем близко. — Надо было думать раньше…

До лодыжки дотронулась первая клешня — нащупывая для удобного захвата, по бедру наждачкой прошлась вторая… Шульга опять рванулась вверх изо всех сил, запрокинув голову назад: