Вернуться в сказку
Шрифт:
Он представляет. Представляет очень и очень ярко в своём воображении каждый раз, когда оказывается в полном одиночестве — без книг, без рояля, без записной книжки и карандаша — или в обществе людей, ему полностью противных. И, если честно, Георг Хоффман не знает — что хуже. Быть полностью одиноким или находиться в окружении столь отвратительном, что от этого сводит зубы. Пожалуй… Второе намного хуже. В конце концов, к одиночеству Георг уже успел привыкнуть за своё детство — когда отец запер его в том доме. Одного. И Хоффман смог получить потрясающее образование. В доме было очень много самых разных книг… Кажется, Дэвид Блюменстрост сам обожал когда-то читать, впрочем, наверное, нет — читать любил тот его младший брат, который как-то упоминался отцом в разговоре с матерью.
Иногда ему хотелось его
— Я стараюсь не думать об этом, Элис, — пожимает плечами граф. — Ты же знаешь, что я не слишком долго проживу с моей-то болезнью?
Он долго стоит посередине комнаты и просто смотрит на стену. Он ни о чём не думает, его совершенно ничто не заботит сейчас. Ему очень нравится это состояние — полностью без мыслей. Без мыслей о работе в правительстве, без мыслей о промышленности, без мыслей об Анне Истнорд, которая, почему-то, никак не могла выйти из его головы, без мыслей о неминуемой смерти, неминуемой для всех, но такой скорой для него, без мыслей об Алесии Хайнтс, этой очаровательной девчонки, которая находилась под его своеобразным покровительством, без мыслей об отце, который предал его, без мыслей о матери, которая была настолько труслива и слабовольна, что даже не попыталась защитить от мужа собственных детей, без мыслей о Мари, которая так скоро покинула его, оставила в полном одиночестве среди всех этих лжецов, лицемеров и тупиц. Последних Георг Хоффман не любил больше всего.
От этих мыслей его отвлекает тихий всхлип, заставляющий его тотчас обернуться. Алесия Хайнтс смотрит на него полными слезами глазами и пытается как-то улыбнуться, заставляя его самого поверить в то, что с ней сейчас всё в порядке. Она всегда была такой — безумно доброй и безумно сильной. И Хоффману всегда становилось её до жути жалко, его сердце сжималось от того, насколько серьёзно ему хотелось лишний раз обнять её, прижать к себе, подхватить на руки и много-много раз повторять, что с ней всё будет хорошо, что она больше никогда не окажется в беде…
Ему всегда было её жаль — эту несчастную девочку, которая чем-то напоминала ему о Мари, разительно отличаясь во всём от его маленькой покойной сестрёнки… Она была столь же беззащитной, столь же нуждающейся в помощи, в его помощи, как и когда-то была Мари. Георгу думается, что он никогда не простит себе, если эта светлая девочка, что кружится около него и что заражает его своими улыбками, погибнет. Кто угодно может умереть. Но не она.
— Почему ты плачешь, Алесия? — как-то совсем грустно улыбается Хоффман. — Тебя ждёт ещё столько всего… Ты знаешь — я могу умереть в любой момент из-за моей грудной болезни, но ты… Ты — ещё такая здоровая и молодая — разве можешь ты умереть?
Её могут убить — подсказывает голос разума… И становится страшно. И хочется раздавить, придушить ту тварь, которая посмеет напасть на его светловолосого ангела-хранителя, что был послан ему судьбой… Глупо звучит… Для Георга Хоффмана — глупо. Для Джорджа Блюменстроста — нисколько. Он уже давно сумел позабыть это детское имя… Он уже никогда не называл себя так. Даже в мыслях — всегда гнал от себя его… Но рядом с племянницей короля он почему-то снова вспоминал его — то имя, которым его звали в детстве. Которым его называла Мари… Ей было шесть… Его маленькой сестрёнке было шесть. И тогда она, а не Алесия,
— Почему ты плачешь, Алесия? — граф подходит к ней близко-близко, присаживается рядом. — Все думают, что ты просто глупая хохотушка герцогиня Алесия Хайнтс… Мне ли не знать, что это совсем не так?
Она прижимается к нему, обнимает его очень крепко — куда крепче, чем позволяют приличия. Ну и к чёрту их — эти приличия, если они не могли понять, что человеку бывает плохо. Алесия хватается за него руками, цепляется за него своими тоненькими пальчиками, что заставляет Георга чувствовать себя в этот момент самым настоящим предателем и гадом, который думал оставить девушку в таком состоянии — когда ей так сильно нужна была его поддержка, помощь…
— Мне иногда кажется, — произносит девушка совсем тихо, — что я проживу совсем недолго…
Он обнимает её в ответ. Иногда Хоффману до ужаса жаль эту несчастную брошенную и осуждаемую всеми принцессу, эту смешливую белобрысую девчонку, которая ещё несколько лет назад, быть может, умела так ярко и счастливо смеяться, умела так искренне и доверчиво относиться к людям, умела любить всем сердцем и не умела быть циничной, надменной, по-злому насмешливой… Он сам никогда не понимал людей — тому, пожалуй, было причиной его одиннадцатилетнее заточение в стенах собственного дома. Кто общался тогда с безумным, замкнутым и мрачным мальчишкой? Лишь несколько людей… Слуги побаивались его после смерти Мари, с психиатрами разговаривать он не слишком любил, Аннэт была мертва, он сам столкнул её с лестницы, Мари тоже была мертва, и тоже из-за него, потому что никто больше не был виноват в том их приключении на развалинах старинного и зловещего замка, отец заезжал лишь несколько раз в год, чтобы только передать деньги на содержание сына экономке, Ерин бывал совсем лишь изредка — хоть и учил его в те редкие часы их встреч игре на фортепиано, чему Джордж всегда был благодарен этому молодому служителю церкви, а мать не заезжала вовсе. Георг Хоффман уже не вспомнит её лица, пусть и Джордж Блюменстрост помнил его так ярко и чётко, пусть он, её маленький сын, ночами так часто и так жалобно звал её, надеялся на то, что она когда-нибудь придёт, когда-нибудь воспротивится своему мужу и полюбит своего ребёнка. Как бы презрительно не относился к матери маленький мальчик Джордж Блюменстрост, как бы не ненавидел её за ту слабость, Георг Хоффман всегда будет ненавидеть и презирать с большей силой. Никто не чувствовал его боль, никто не должен был и догадываться об этой непростительной слабости — о чувствах к родным, которых, по мнению коллег графа, которое он всегда поощрял, никогда и не было и не могло и быть у бездушной счётной машины, которой и являлся Георг Хоффман. А Алесия Хайнтс догадывалась. Более того — она знала.
— Мне иногда кажется, Георг, — усмехается Алесия как-то горько, — что я не доживу до следующего Рождества…
Он касается большим пальцем правой руки её щеки, осторожно стирает тонкий след от слезинки, что скатилась ещё несколько мгновений назад. Его сердце буквально сжимается от странной жалости к ней. Ему совсем не хочется, чтобы она умирала… Ведь не могут небеса быть настолько несправедливы к человеку, чтобы отнять у него всё во второй раз? Он пережил это один раз. Смог пережить. Это многих нервов стоило ему. Многих душевных сил. Второй раз он пережить это вряд ли сможет… Он просто не может отпустить от себя и Алесию…
Мари Блюменстрост больше нет, да. Её давно — нет. Она растворилась, ушла на небо, когда ей было ещё всего шесть лет. И её брат Джордж Блюменстрост долго не мог смириться с этой утратой… Дьявольски долго! Но он сможет с этим справиться — благодаря Алесии Хайнтс, которая стала для него всем… Стала настоящей сестрой, от потери которой ему будет совершенно невозможно оправиться…
— Разве тебе не нравится тот праздник, который я принёс с Земли специально для тебя? — как-то почти грустно спрашивает граф.