Вероломство
Шрифт:
— А мог ли я поступить иначе?
— Нечего было копаться в моих вещах, — огрызнулась Ребекка и положила кипу ксерокопий на письменный стол.
— Где ты была?
— Не твое дело. Что ты здесь искал?
Он неопределенно пожал плечами и ничего не ответил. Ребекка никогда не жаловала лицемерие, поэтому он и не предполагал, что она решит намеренно опускать важные детали — другими словами, скрывать правду, если уж не может пойти на несомненную ложь. Последние слова, сказанные ею в манильском госпитале, — а он запомнил их навсегда — были таковы: «Иди ко всем чертям, Джед Слоан. Мне нечего тебе сказать».
Наконец он ответил:
— Я
Лицо у нее стало крайне неприветливым — верный признак, что он попал в самую точку.
— О чем это ты?
— Не будем ходить вокруг да около. Впрямую ты не лгала, но и правды не сказала. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Ты с ним говорила.
— И ты это знаешь. Он был здесь вчера...
— Ты мне сказала — цитирую — «я узнала в нем того француза, что стрелял в тебя в Сайгоне».
Ребекка плотно сомкнула губы, по-блэкберновски упрямо посмотрев на Джеда.
Тот начал терять терпение.
— Не хочешь объяснить мне, как ты догадалась, что это и есть тот самый француз?
— По его акценту, — ответила она, подравнивая стопку ксерокопий. — В ту ночь, когда он стрелял в тебя, он что-то говорил.
— Что?
— Не помню точно.
— Опять двадцать пять! Ты не помнишь точно.Но я прошу — скажи мне в общих чертах, умоляю! Черт возьми, Ребекка, имею я право знать?
Она глубоко вздохнула, сосредоточилась.
— Тебе ли вспоминать о своих правах, промолвила она с истинно бостонским высокомерием.
Он вскочил на ноги и погрузил обе пятерни в волосы — отчаянно и виновато. И не сумел найти подходящего ответа. Ребекка в выигрышном положении, и она это знает.
— Ты не был в Бостоне четырнадцать лет, — продолжала Ребекка, — но как встретил этого француза у своего дома, сразу же вылетел к деду. Почему?
— Ты должна поговорить об этом с ним, а не со мной. — Джед некоторое время изучал ее. Он вынужден был признать, что Ребекка Блэкберн столь же безумно, неизъяснимо очаровательна, что и в девятнадцать лет. Его беда в том, что он никогда не мог забыть ее. — Хочешь верь, хочешь нет, но я и пальцем бы не тронул того мотоциклиста, если бы знал, как это скажется на твоей жизни. Поблагодари от меня деда. — Он вздохнул: от Блэкбернов, очевидно, ничего не добьешься. И какое у него право впутывать их в свои проблемы? — Сегодня я не буду ночевать на Западной Кедровой.
Идя к двери, он чувствовал на себе взгляд синих блэкберновских глаз Ребекки. Какие слова он бы хотел от нее услышать? Останься... Я все скажу тебе, Джед... Я думала о тебе все эти годы...
К чертям. Пора избавить ее от своего навязчивого присутствия.
— Ты видел сегодня деда? — спросила она.
Джед уже распахнул дверь.
— Он вышел ко мне через несколько минут после твоего ухода и посоветовал нам обоим уехать в Сан-Франциско.
Улыбка Ребекки удивила его.
— А Будапешт он, случайно, не рекомендовал?
Джед помимо воли ответил ей улыбкой.
— Нет. Должно быть, он посчитал Сан-Франциско более романтическим местом.
И поспешил уйти, чтобы ненароком не наговорить чего не следует, чтобы поскорее забыть о своей досаде на Томаса Блэкберна и его богатую, прекрасную и совершенно непостижимую внучку.
Ребекка устояла перед искушением уйти вместе с Джедом только потому, что у нее было много работы. Не дизайнерской. Об удачных клиентах она и думать забыла. Два часа,
Наверху стопки лежала статья из журнала «Тайм» от 1963 года. Там была фотография Томаса Блэкберна, относящаяся к 1938 году, когда он служил профессором в Гарварде. Еще был снимок, сайгонского периода, где Томас стоял рядом со своим вьетнамским другом Куанг Таем; и фото, сделанное в Бостоне в 1963 году на похоронах единственного сына Томаса. У края могилы стояла несчастная вдова Стивена Блэкберна в окружении шестерых детей. Все они выглядели измученными, объятыми горем и потрясенными. Раньше Ребекке не приходилось видеть эту фотографию. Ее мать не собирала никаких документов, относящихся к этой трагедии. И никогда не заводила о ней разговоров.
Справившись с волнением, Ребекка приступила к чтению.
Здание компании «Вайтейкер и Рид» господствовало над районом бостонской набережной. В то же время оно казалось каким-то недосказанным, изощренным. Это было одно из лучших творений Уэсли Слоана. На Джеда здание произвело должное впечатление. Он впервые видел его в законченном состоянии и должен был признать, что фотографии и модели не вполне передавали его достоинства. Его отец — классный архитектор, но отсюда не следует, что непременно надо служить в его фирме. Джед был доволен своей работой в собственной маленькой студии в доме на Рашн-Хилл.
Испытывая боль после встречи с Ребеккой, Джед вошел в роскошный вестибюль и поднялся на лифте на тридцать девятый этаж. Он не представлял, что скажет своему кузену Квентину. Ребенок, который мог бы быть твоим, ни в чем не виноват, и я не позволю, чтобы с ее головы упал хоть один волос.
Неплохо для начала.
Будучи Слоаном, Джед без труда прошел пост охраны и почти миновал Уиллу Джонсон, секретаршу Квентина. Но босс предупредил, чтобы она сообщала обо всех посетителях. Сегодня Квентин был не в духе.
Уилла связалась с хозяином. Оказалось, Квентин не имеет желания видеться с двоюродным братом.
— Сожалею, — сказала Уилла, дав понять, что разговор окончен.
Не тут-то было. Джед ответил, что он тоже сожалеет и прошел мимо Уиллы в кабинет Квентина. Он услышал, что секретарша позвала охрану, но Джеда это уже не беспокоило. Не медля, он распахнул тяжелую дверь орехового дерева.
— Остынь, кузен.
Квентин казался таким жалким, что Джед чуть не посочувствовал ему, но лицо Май возникло перед ним. Он вспомнил ее недовольную гримасу, когда прощался с ней в Тибероне, и слышал, как она подпевала группе, сидя в лимузине деда, и как восклицала: «Ну, папа!», словно Джед был величайшим идиотом на свете.