Вершина Столетова

Шуртаков Семён Иванович

Лицо у Никиты помрачнело, глаза из-под бровей поблескивали холодно, резко.

— Тот же полив возьми. Евсей ведь как делает? Пустил воду и идет спать в тенёк. Ему и горя мало, что воду нужно давать в норму, что с водой осторожно, уважительно надо обращаться. Воду надо чувствовать, как если бы сам вместе с ней шел по магистралу. А тут она и борта у оросителей рвет, и через шлюзы хлещет, поливщики не справляются — она впустую, мертвая, на поля и выбрасывается, не столько пользы, сколько вреда земле делает.

Никита говорил сердито,

будто спорил, и все чаще теребил бороду.

— Почему, спрашивается, урожай на поливных землях год от году хужей становится? Да потому, что обработки настоящей земля не получает и полив ведется лишь бы номер отбыть… Вот… — Никита достал с полки клеенчатую тетрадь, полистав ее, нашел нужное место. — Вот как он, полив, у нас ведется. В позапрошлом году дали два полива, в прошлом тоже два, но считай, что один, потому что второй был не вовремя. Ведь полив — дело тонкое: растению влага потребна не когда придется, а как человеку, в нужное время…

Ольга незаметно улыбнулась: ей, агроному-мелиоратору, рассказывают такие вещи!

— Вот я и пришла от поливной бригады просить вас, — сказала она, — не согласитесь ли помочь нам?

— Да ведь я же говорю, что хвораю все. То лучше станет, то опять плохо. В ногах никакой силы нет, другой раз совсем отнимаются. — Сказал это Никита прежним ровным голосом, но рука, теребившая бороду, дрогнула, а глаза не по-стариковски вспыхнули и сделались влажными.

Ольга добавила, что нынешний председатель ей тоже не нравится, но, однако, ни в чем пока поперек дороги не становился. Надо думать, согласится он и на то, чтобы Никита стал «главным мелиоратором» колхоза.

— Не знаю, что тебе и ответить, — после долгого молчания проговорил Никита. — Прямо не придумаю. Уж больно ослаб я и…

— Да чего уж, иди, — сказала жена Никиты, — а то хуже зачахнешь на одном своем огороде. Все равно никакого спокоя нет тебе без этого полива: и зимой и летом о нем думаешь, по ночам во сне видишь…

— Ну, ну, поехала. — Никита светло, добродушно усмехнулся. — И зимой, и летом, и во сне… Как ты все хорошо знаешь!

— Как озимя начнут подыматься, — не обращая внимания на мужа, продолжала старуха, — так он, поверите, часами глядит на них и все вздыхает: хлеба-то, хлеба-то сколько, если его в трудное время водицей поддержать!

Ушла Ольга от Думчевых уже перед вечером. Никита дал согласие помогать поливной бригаде и словом и, насколько это будет в его силах, делом. С готовностью согласился он помочь и самой Ольге в составлении графика полива.

Солнце светило вдоль улицы, и она, без теней от домов и редких палисадников, казалась шире, просторнее. Ольга шла по дороге, которая вела из Новой Березовки в Старую, и еще издали, с дороги, увидела около пятого отводного попыхивающий синеньким дымком трактор. На прицепе у трактора громоздился грейдер, около него возились тракторист и Михаил.

Ольга хотела свернуть к каналу и не свернула, прошла мимо. Необъяснимая слабость охватила все

тело. И трактор, и люди около него, и дорога — все застлалось туманной пеленой.

При возникновении какого-нибудь препятствия на своем пути Ольга вся собиралась, напружинивалась и на время забывала обо всем, кроме своего дела, чувствовала себя, как солдат на посту. Но вот из трудного положения находился выход, препятствие оставалось позади, и напряжение сменялось размягченностью, а вместе с удовлетворением, которое приносит окончание всякого дела, часто приходило горькое чувство маловажности сделанного. «Ну, сделала, ну и что?»

Ольге не раз приходилось и слышать и читать в книгах о том великом счастье, которое приносит человеку труд, любимое дело. Это казалось и верным и неверным. Если считать само собой разумеющимся, что кроме любимого дела у человека есть еще и верный друг жизни, есть большая настоящая любовь, то, конечно, верно. А если этого друга нет — тогда как же? Ведь ничто, никакая самая хорошая, самая желанная работа не может заменить обыкновенной человеческой любви…

Некоторое время дорога шла вдоль оросительного канала, затем круто забирала в сторону и двумя пологими петлями спускалась в село.

В Старой Березовке Ольга встретила эмтеэсовскую полуторку и уехала на ней домой.

Машина везла в ремонт моторный блок, и Ольга слезла на развилке, у оврагов, за которыми находились мастерские.

Узкая тропинка вела через сады и огороды. Сад Николая Копрова отделяла от соседних небольшая луговина. Этой луговиной дорожка и выходила в село.

Из раскрытых окон копровского дома доносился детский плач и пронзительный женский голос вперемежку с мужской бранью. Кажется, там опять скандалили.

На минуту стало тихо, а потом раздался дикий визг, и в сад выбежала растрепанная, с разорванной на груди кофтой Александра. За ней, со скалкой в руке, гнался Николай. Вот он замахнулся на жену… Ольга зажмурилась, будто это над ней была занесена скалка. Но Николай не ударил, рука, как сломанная, безвольно опустилась, и скалка с глухим стуком покатилась в траву.

— На, бей! Бей! — надрывно кричала Александра, раздирая еще дальше ворот кофты.

— За что ты ее? За что? — хрипло, о болью в голосе, проговорил, почти простонал Николай. — Что она тебе, как кость, поперек горла?

Лицо у Николая было все в пятнах, густые черные волосы спутанными кольцами прилипли к мокрому лбу, дико округленные глаза смотрели на жену с ненавистью и невыразимым страданием.

— А пусть не своевольничает, — с вызовом, уже переходя в наступление, отрезала Александра. — Сопли утирать — так я, а слушаться — не хочу… Да перестань скулить-то, чай, не перешибли тебя!

Только сейчас сквозь негустую зелень сада Ольга заметила прижавшуюся к ноге Николая девочку. Та тихонько всхлипывала, и исподлобья, с испугом глядела на мачеху, словно и знала, что отец не даст ее в обиду, и все-таки боялась.