Вершина Столетова
Шрифт:
Последние слова Брагина потонули в одобрительном гуле колхозников.
Решающим большинством голосов Тузова отстранили от руководства колхозом и вынесли постановление передать дело в прокуратуру. На место Тузова был выбран недавно окончивший областную школу председателей молодой паренек Иван Костин, сын довоенного председателя Петра Макаровича.
Разошлись за полночь. А на столе президиума, рядом с пустым графином, так и осталась лежать узластая веревочная уздечка.
С приходом нового председателя Ивана Костина отношения между трактористами и колхозом резко изменились. Если тузовским правилом было: ты — мне, я —
Вместе с кузнецом они заново отремонтировали оросительные шлюзы, поставили на ход молотилку. К Михаилу за помощью обращался машинист старенького движка. Помощь эту, правда, он скромно именовал технической консультацией, хотя чаще всего выражалась она в том, что Михаилу приходилось засучивать рукава и часами возиться с добродушно попыхивающим, но от этого не менее строптивым движком.
В самой бригаде много хлопот по-прежнему задавал горлановский трактор. Горланов и вчера и сегодня пришел на смену с большим опозданием.
Михаил накинул пиджак и вышел из вагончика. «Пойду проведаю этого молодца».
Горланов работал за оврагом, на участке, одним концом выходившем на проселочную дорогу, другим — упиравшемся в небольшой низкорослый перелесок.
Вечерело.
Михаил перебрался через овраг и дошел до перелеска. Горланов только что сделал поворот и остановился, чтобы долить в радиатор воды. Мотор дымил на малых оборотах, простуженно всхлипывая и чихая от слишком богатой смеси.
— Что он у тебя хлюпает, будто насморк схватил? — сказал Михаил, подходя к мотору и подымая капот. — Лень до карбюратора руку протянуть?
Михаил убавил жиклер, мотор откашлялся, облегченно вздохнул и, перестав захлебываться, заработал плавно, размеренно.
— Стой! — Михаил завернул жиклер совсем, и мотор остановился. — Иди-ка сюда… Это что? А?
Осмотр машин Михаил делал главным образом по утрам, а по вечерам полагался на самих трактористов. Горланов же с Пантюхиным вечером, оказывается, ограничивались лишь доливкой горючего и даже не протирали машину. Потому так плохо она и работала во время ночных смен.
— Сам-то ходишь грязным — ладно, может, тебе так нравится…
— Так ведь не на фортепьянах играю…
— А машина грязи не любит, запомни это и заруби! Не на фортепьянах… — Михаил начал злиться и на тракториста, и на свою собственную беспечность. — Три минуты — и чтобы все блестело!
Горланов вытащил из ящика ветошь, недовольно сопя, начал протирать мотор.
Михаил несколько минут бездумно смотрел на руки Горланова, на части мотора, которые тот протирал, и вдруг его глаза остановились на двух зазубринах на карбюраторе, точно зацепились за них. Он шагнул ближе. Ну да, это его зазубрины! А вот и наискось сточенный фланец, и нацарапанная на раме буква «Б», и еще несколько только ему одному известных примет. Ну, конечно, это его бывшая тринадцатая машина, «Чертова дюжина», как он ее тогда в шутку называл. Некоторые части уже были заменены, некоторые погнуты и побиты. Как шрамы на собственном теле, разглядывал он сейчас старые и новые отметины. И больно, обидно стало за грязь на моторе, за то, что у «Чертовой дюжины» такой равнодушный, нерадивый хозяин.
Чтобы несколько успокоиться, Михаил отошел к плугу, присел на раму.
Еще по дороге он заметил, что пахота у Горланова была неровной, гребнистой. Три пласта земли, перевернутой плугом, шли ровно, а четвертый на добрых полчетверти возвышался над ними. Посмотрев сейчас на плуги,
— Глубины измеряете? — вскинул голову Горланов. Странно как-то были устроены его рыжие, шальные глаза: то они смотрели прямо, то вдруг один глаз оставался на месте, а другой начинал смотреть куда-то ниже и даже немножко в сторону. Вот и сейчас Михаилу показалось, что одним он смотрит на него, а другим, с усмешкой, — в борозду. — Полный ажур, все как у Аннушки. Двадцать целых и пять десятых…
Руки у Михаила нервно вздрогнули.
— Ты кого обманываешь? — смотря на Горланова в упор и непроизвольно сжимая кулаки, спросил он совсем тихо.
Горланов точно укололся о прищуренный взгляд Михаила, чуть подался назад и перестал усмехаться. Бахвально-развязный тон он сменил на дружески-доверительный:
— Никакого обмана. И агроном и инспектор по качеству меряют глубину последней борозды. Так что не бойтесь, не подведу.
Этот тон окончательно взорвал Михаила. Оставалось еще, чтобы Горланов похлопал его по плечу!
— Да ты… — он не сразу нашел нужные слова, — д-да знаешь ли, кто есть самый высший инспектор? А?.. Ну, что ты на меня уставился-то? Ты сам и есть. Да, да, да! Твоя совесть. Где она у тебя? В выхлопную трубу, что ли, вылетела?
— Уж больно ты, товарищ начальник, строгий, как я погляжу…
— Вот что, — голос Михаила стал сухим, жестким. — Хватит голову морочить себе и людям. Подобру-поздорову — иди из бригады.
— Как иди? Куда?
— А это уж твое личное дело. Иди к директору. В бригаде ты мне не нужен. Так ему и скажи… Ауфвидерзейн!
С последними словами Михаил завел мотор и сел за руль. Машина послушно тронулась с места.
Михаил с трудом угадывал в этой тяжело дышащей, сердитой, словно на кого обиженной, машине свою прежнюю веселую, с легкой походкой «Чертову дюжину».
Еще в первый год работы на тракторе Михаил уверовал, что каждая машина имеет не только свою особую, тракторную душу, но и свой особый голос, свою походку, характер. Вся дальнейшая работа еще больше укрепила в нем эту веру. И теперь, выходя в поле, он еще издали различал густой, добродушный и очень спокойный бас житковского трактора и четкий, звонкий, чуть торопливый голос ихматуллинского. Походка была тоже разной. У Житкова машина ходила одинаково медленно, что с горы, что в гору, как ломовая лошадь; трактор Зинята, как горячий рысак, с горы — игривой иноходью, в гору — шагом.
При сменных проверках к каждой машине Михаил подходил тоже по-разному. У житковского трактора, если что и ослабло — не беда, если нужно, еще смену, а то и две проработает. Ихматуллинский не терпит ни одной слабой гайки, все чтобы точка в точку, и с ослабевшими подшипниками на ночь не пускай — разобьет обязательно.
У «Чертовой дюжины» теперь характер был злой и даже ехидный. Она могла работать целую смену безотказно, без единой остановки и вдруг вставала посреди поля и — ни с места. Ее заводили, она нехотя проезжала десять — двадцать шагов и снова останавливалась. Тракторист бился полчаса, час, в отчаянии бросал ключи, ругался последними словами, а трактор по-прежнему не хотел идти вперед. Потом, постояв некоторое время, как ни в чем не бывало трогался и опять мог часами работать без остановки. Пантюхин такое поведение трактора называл «подсиживанием». Приходя после подобного случая со смены, он так и говорил: