Вершинные люди
Шрифт:
Счастливые минуты… Как мало нам дарит их беспощадная зрелость, о которой мечтаем в детстве, к которой безудержно стремимся в юности, которой подражаем в молодости и которой так не рады тогда, когда она приходит. Счастливые минуты всегда внезапны, как солнечный зайчик, рожденный случайным отражением, и коротки. Осознание этого сделало бы жизнь невозможной, если бы не та легкость, с какой они нам выпадают, если бы не незначительность поводов, по которым они случаются, если бы не их свойство устранять все горькое своим появлением. Ах, как радостен талант осязания этих счастливых
Как бы быстро ни истекали они, но за это время ликующее подсознание успевает извлечь из своих кладезей подробности настоящего, не успевшие запечатлеться в ощущениях; детали мимолетного, невзначай упущенного прекрасного. Неосознанное знание бросает нам в руки воспоминание о них, как судьба бросает удачу. О, как сладостен талант улавливания содержимого этих бросков! Я благодарна судьбе за то, что она подарила мне видение и понимание таких благословенных минут, соединяющих момент рождения с тем последним моментом, пережить который никому не дано, представляющих срок моего вселенского бытия.
Такую минуту я поймала сейчас, когда запах первых фиалок, попавших на улицы города в яви и очевидности, извлек из запасников подсознания необнаруженное чудо, случившееся сегодня, — невзначай встреченный человек принес мне из детства, из далеких моих полей и лугов, аромат земли, ее трав и цветов. Он, который был с дивным, но отчужденным взглядом, не такой, как все, отличающийся от других еще не понятой, не постигнутой особенностью, был со мной с одной планеты. Уже много лет прошло с тех пор, как я затерялась в городе, среди чужих людей, но теперь поняла, что пребываю не одна в этом мире.
Перебирая по косточкам события дня, я вновь и вновь наталкивалась на этого человека, пытаясь отгадать, кто он. Он был слишком молод, чтобы быть из когорты директорских друзей по охотничьему клубу — там собрались одни старички-бодрячки. Не был и его коллегой по должности, иначе не стоял бы перед ним, переминаясь. Не походил и на заказчика — слишком самоуверен и независим был его вид, к тому же директор, вспоминала я, заискивал перед ним. Не был он и представителем начальственных инстанций — у тех хоть и поубавилось гонору за последние годы, но вид был не тот. Мне мешала остановиться на одном из вариантов то подчеркнутая спортивность его облика, то внутренняя значительность, исходившая от него, казалось, тугой волной. Словно пришел он вовсе не из этого мира, и в то же время был близок и понятен мне. Ухмылка в сочетании с подкупающей теплотой глаз озадачивала. Человек, имеющий гармоничную внешность не только по воле природы, но и благодаря приложенным к этому стараниям, не должен иметь видимые противоречия ни в характере, ни в душевном строе.
Продолжая думать о нем, я вдруг остановилась. Идущий сзади юноша с разгону врезался мне в спину, толкнул на встречный поток пешеходов, спешащих к началу сеанса в кинотеатр «Украина». Подвернув на ухабе ногу, я не удержала равновесия и упала, выронив сумочку и зонтик. На меня свалилась тысяча мелких, но всегда остро переживаемых несчастий — порванные колготки, безнадежно растоптанный зонтик, перепачканный плащ и сломанный каблук на любимых туфлях. Справившись
Замешательство вызвало открытие, относящееся к не выходящей из памяти ухмылке, которая противоречила, диссонировала с выражением глаз. Вдруг стало ясно, что это не ухмылка вовсе, не сарказм, не насмешка или еще что-нибудь обидное. Это легкая улыбка снисходительности к собеседнику, облачко неловкости перед ним за то, что вот он, собеседник, чего-то не понимает и приходится ему это объяснять. Искрящийся свет глаз, излучаемый в дополнение, выражал извинение за невольное снисхождение. Так очень тонкий и терпеливый учитель беседует с плохо соображающим учеником, стараясь не задеть его самолюбия.
Значит, этот человек чувствует себя выше каждого из нас. Понимание этого и выработало в нем такую странную манеру поведения. Противоречие исчезло. Но что создавало в нем ощущение превосходства, которого он как будто стеснялся?
Что-то еще не позволяло забыть о нем. Как на замедленной кинопленке, прокручивалась в памяти вся сцена: полуоборот, голос, уверенные мягкие движения. Лицо, лицо… Перед мысленным взором плывет и плывет его выражение. Глаза — грустные, словно обремененные неизбывным знанием, что тяжелее печали. Они лучатся, обращаясь к собеседнику.
Пленка памяти прокручивается дальше. Вот стремительные шаги из кабинета, скупые, но внятные объяснения секретарю. Крупные кисти рук, красивые ухоженные пальцы. Время от времени он подносит их к слегка поджатым губам и легко касается большим и указательным пальцами уголков рта, смахивая там что-то несуществующее. В словах, движениях, позе — предельная лаконичность, сдержанность до скупости, до рациональности. И во всем ощущается скрытая энергия, как будто заключено в нем нечто неуемное и он все сдерживает его выплески наружу.
Недоумение оставалось. Необычное состояние спортивности, подтянутости, физической силы, всего очень мужского, что ассоциируется с суровостью и хмуростью внутреннего мира, и поразительной мягкости и одухотворенности лица — оставляло простор для размышлений и фантазий, для тайного упоения им. Они не надоедали, были желанны и приятны. И я представляла себе яркую звезду, не сжигающую, но излучающую тепло и свет, едва только прикоснешься к ней. Боже правый, как близка я была к истине! И как ошибалась!
***
Дверь открыл муж, и тут же его огромные синие глаза удивились, а затем забеспокоились, в них читался вопрос. Но вместо ответа я произнесла, завершая беседы наедине с собой, непонятным для него восклицанием:
— Так много всего в одном человеке!
С нами так происходило часто. Один задает конкретный вопрос, а другой отвечает на тот, что по логике разговора должен быть задан только третьим или четвертым. Пропущенные вопросы и ответы сами собой становились понятными, а последняя произнесенная фраза служила мостиком к следующему периоду диалога с увеличенной амплитудой колебаний информации.