Вершители Эпох
Шрифт:
— К поражению приводит ограниченность, Энью.
Она сидела там же, где и раньше, напротив всё такого же молчаливого слуги, и на её руках… там не было ран. Ещё более красивая, серьёзная, бесстрастная.
— Мир пластичен, как глина — неподатливая, тяжёлая, но не твёрдая, — а, значит изменяем. Но чтобы лепить что-то из него, сначала нужно вылепить что-то из себя. Заглянуть внутрь — и осознать, принять, переделать или оставить как есть, уничтожить и собрать заново или дополнить.
Энью затрясло, глаза наполнились испугом и слезами. Как она может быть здесь, как она может быть жива? И… даже если так, почему её не заметили Энн и Левард, которые прошли здесь пару минут назад?
— Костёр, разожжённый в лесу, не знает,
И всё же она была здесь, целая и без единой царапины. Ни на один вопрос не было ответа, но это больше его не волновало. То, что она жива, означало избавление от кошмаров, означало, что он… не убийца.
— Человек сам ставит себе внутренние барьеры, не дающие идти вперёд. Их можно сломать — критической ситуацией, переосмыслением или силой воли, но проходов, спрятанных за ними, несколько. Одни ведут в отчаяние, безумие, разложение. Пока твой разум слаб, что-то другое, порочное, более сильное будет занимать его, навязывая свои желания и уничтожая и так изломанную волю. Другие ведут в становление чем-то новым и в осознание себя, в понимание, чего ты стоишь, и чего ты будешь стоить.
Энью упал на колени, не в силах больше держаться на ногах. Сейчас она была его миром, она была тем, ради чего он проживал каждую секунду, и он благоговейно смотрел, смотрел прямо в эти глаза цвета белого солнца, прожигающие светом каждый сантиметр сознания.
— Твои причины, твои цели, твои принципы — эти три составляющие в моменте делают из тебя того, кем ты являешься. Причины — это ради кого или ради чего ты сражаешься. Это может быть любая вещь, вера, любовь, религия, желание, план или перспектива, твоя подруга или твой учитель — главное, чтобы это отзывалось эхом и в голове, и в сердце. Необходимо понимание важности и готовность идти на жертву ради этого — именно после осознания поражения приходит победа.
Он смотрел, как грациозно она встаёт, поправляет накидку и идёт к нему. Он слушал её завораживающий голос, уносящий от всех проблем, оставляющий только девственно чистый звук, но не слышал, что она говорит.
— Цели — это действие. Защитить, понять, обеспечить, попасть, переделать, исправить, спасти — всё это и много чего ещё. Совершать — значит менять и меняться. Принципы — это основы целей, их статичный старт. У любой дистанции есть начало и конец, и тот, кто её пробегает, никогда не начинает новую, не передохнув на старте после первой. Новое не может родиться из нового. Из действия рождается стабильность, и только из него — новое действие. Это привычки, которые ты соблюдаешь и не можешь нарушить ни при каких обстоятельствах. Они меняются от ситуации к ситуации, но основа одна — добро или зло, ненависть или любовь, страх или уверенность, открытость или боязнь, отчаяние или желание жить и другие — столпы, колонны, которые подпирают твоё поведение.
Он больше не мог дышать. Перед ним стоял не человек, это было нечто гораздо выше, гораздо прекраснее. Он был пылью под её ботинками, грязью на железных наручах, он был настолько маленьким, что словно помещался в одном только взгляде.
— В этом мире есть энергия, понимающая эти законы. Она не строится на одном восприятии силой и умением. Она живёт за счёт единения с собой, за счёт принятия самого себя и своих воспоминаний. Ты — тот, кто ты есть в моменте времени, но это не значит, что энергия недвижима. Понять это — значит понять саму суть мироздания. Каждый камень, каждая травинка, каждая капля, каждый человек строятся на переходе из статичности в изменчивость и обратно.
Она присела на одно колено рядом с ним и по-отцовски положила руку ему на
— А теперь спроси себя, что из этого ты имел, когда вызывал меня на бой в этом месте? Ты мелочен, твои мысли спутаны, страх и слабость — твои единственные принципы. Твои барьеры — крепостная стена, но ты боишься высоты, и даже если подставить лестницу к стене, ты не полезешь. Я обещала, что мы увидимся, когда ты сам додумаешься до этих мыслей, но судьба распорядилась иначе, поэтому я не спорю с обстоятельствами и рассказываю тебе всё сейчас. Надеюсь, это хоть как-то тебе поможет…
Сейчас он знал, что обязан задать этот вопрос, обязан узнать… В этих словах заключалась особая сила, как будто сокровенное, запретное знание делало его на шаг ближе к самому богу.
— Как вас… зовут? — по голосу было видно, насколько больших душевных сил стоили ему эти три слова. Девушка помедлила, пропуская слугу вперёд и немного придержав дверь.
— Хиллеви Навис, — она нахмурилась, словно о чём-то задумавшись, — Для друзей просто Хилл.
Сотня иллюзий
— Я… умерла?
Голос разбился о каменные своды колонн и потолка, затерялся, отброшенный в далёких чёрных тоннелях, ведущих в самые потаённые уголки мысли. Она была в старом здании, настолько старом, что о временах, когда их возводили, не осталось даже упоминаний. Где-то в закоулках сознания вихрем сплеталась и тёрлась, искрясь и постанывая, неясно-серая масса инстинктов. Потолок был настолько высоко, насколько хватало глаз, и такие недостижимые небоскрёбы казались на его фоне камнями в фундаменте. Кромешная тьма то сменялась ярким цветом, приносящим временную передышку, то становилась едва уловимым шорохом звуков, то снова обволакивала, отзываясь тряской и клокотанием в ноющем затылке. Боль была настолько нестерпимой, что Вайесс без сил падала на колени и закрывала лицо руками, желая только одного — спрятаться, убежать как можно дальше, но везде её встречали только зловещие провалы глаз загадочных проходов — манящие в глубину зрачков, затягивающие, смертельно опасные. Её тело казалось сейчас последним щитом, последним рубежом обороны, отделявшим её от ветшающего гигантского здания, норовящего всосать её в себя, сделать частью титанического механизма и никогда не отпускать, куда бы мёртвое, почти уже бесчувственное тело не хотело пойти.
Где-то там, за невидимыми дверями, прятались судьбы, играя линиями жизней, сплетаясь в клубки и расплетаясь на отдельные куски, разрываясь и срастаясь снова. Они были гидрой с бесконечным числом голов, белым, сгоревшим деревом с переплетением веток — каждая знала свою линию, каждая держала свою жизнь. Иногда гидра, шипя и грохоча, опускала надетые на морду поводья, и тогда за низ брались двое людей, стоящих внизу, направляя тяжёлыми отточенными движениями миллионы не закрывающихся змеиных глаз. Босые ноги, нервно покачиваясь и заплетаясь, хлюпали по воде на кафеле, отдающей затхлостью и чернотой вечно старого храма. Была всего одно место, куда она могла направиться — вперёд. Что-то тянуло её туда, что-то, заставляющее раз за рядом переставлять увязающие от боли ноги, напрягать затёкшие пальцы, вставать с колен, игнорируя всё, что накопилось в ней за пронзительно долгие безнадёжные дни. Вода стекала в чёрные проёмы, выливаясь бушующими, но еле слышными из главного зала водопадами, спадающими где-то на той стороне. Иногда Вайесс казалось, что она может различить в проходах силуэты людей, но ощущение тут же пропадало, как только она пыталась сконцентрироваться. Храм играл с ней, как просто с интересной вещью, случайно попавшей к нему руки, случайно идущей по пустому бесконечному залу, случайно переборовшей боль. И причинять эту боль было его любимым занятием.