Весь Фрэнк Герберт в одном томе. Компиляция
Шрифт:
Водяные кольца Чани — в сиетче их носили открыто, нанизанными на шнурок на манер ожерелья — зазвенели, когда она обернулась к нему.
— Чани, что случилось?
— Просто разделалась тут с одним. Он пришел вызвать тебя на поединок, Усул.
— И ты убила его?
— Ага. А что, надо было оставить его для ножа Хары? С этим и она бы сладила.
(Судя по лицам зрителей, окружавших место стычки, слова Чани им понравились, вспомнил он. Даже Хара расхохоталась.)
— Да, но он хотел вызвать меня!
— Ты же научил меня приемам колдовского боя…
— Да, конечно, но тебе не следовало…
— Я родилась в Пустыне, Усул, и знаю, с какой
Он сдержал гнев и постарался говорить как можно убедительнее:
— Может, все это и так, Чани. Однако…
— Я уже не ребенок, что ловит скорпионов на свет ручного шарика, Усул! Я давно не занимаюсь детскими играми!
Пауль сердито смотрел на нее, пораженный странной яростью за ее внешним спокойствием.
— Он не стоил того, чтобы ты с ним дрался, Усул, — сказала Чани. — Много чести — прерывать ради подобной дряни твои размышления!
Она подошла совсем близко, искоса посмотрела ему в лицо и прошептала так, чтобы слышал только он:
— И потом, любимый: когда станет известно, что желающий вызвать тебя может нарваться на поединок со мной и принять позорную смерть от женщины Муад’Диба, охотников испытать тебя станет куда меньше!
Да, сказал себе Пауль, это действительно случилось. Это — истинное прошлое… И она была права — число желающих испытать в поединке новый клинок племени сошло тогда почти на нет.
Откуда-то извне мира его снов пришло ощущение движения и крик ночной птицы.
Я сплю… Это все Пряность в еде…
Но чувство покинутости не оставляло его. Может быть, подумал он, моя Рух действительно каким-то образом ускользнула в тот мир, где, согласно фрименским верованиям, она и вела свое истинное существование, — в алам аль-митхаль, мир фрименских притчей, метафизический мир подобий, где не действуют никакие физические ограничения?.. И при мысли о таком мире его охватил страх: ведь там, где нет ограничений, нет и ничего, на что мог бы опереться его мятущийся разум. В мире мифов он не мог сориентироваться, не мог сказать себе: «Я есть я, потому что я здесь».
Мать говорила как-то: «Люди делятся — во всяком-случае, часть их — по тому, как они о тебе думают».
Я просыпаюсь, сказал себе Пауль. Ибо это действительно было; мать в самом деле говорила это. Леди Джессика, которая была теперь Преподобной Матерью фрименов, сказала эти слова, и они навсегда вошли в реальность…
Джессика, Пауль знал это, опасалась религиозной связи между ним и фрименами. Ей, например, очень не нравилось, что и фримены, и жители грабенов, упоминая Муад’Диба, говорили просто — Он. И Джессика неустанно изучала, что происходит в племенах: посылала шпионить своих сайядин, собирала воедино их доклады и обдумывала их.
Однажды она привела ему очередное изречение Бене Гессерит: «Когда религия и политика едут в одной колеснице, ездоки начинают считать, что теперь ничто не сможет преградить им путь. Тогда они убыстряют скачку и гонят все быстрее и быстрее. Они отбрасывают самую мысль о препятствиях — и забывают, что мчащийся сломя голову обычно замечает пропасть, лишь когда становится слишком поздно».
Пауль вспомнил, как сидел в покоях матери — во внутренней комнате с темными драпировками, затканными сюжетами фрименской мифологии. Он сидел и слушал ее, а она, как всегда, ни на миг не прекращала следить за окружающим — даже когда не поднимала глаз от пола. В уголках
— Религия фрименов простая и вполне практическая, — заметил он.
— В вопросах религии ничего простого не бывает, — остерегла Джессика.
Но Пауль все еще ощущал угрожающее им обоим темное будущее впереди, и внезапный гнев снова обжег его. Он, впрочем, ответил только:
— Религия объединяет наши силы. В этом ее смысл.
— Да ведь ты нарочно культивируешь здесь этот дух, — обвиняюще произнесла Джессика. — Ты просто не прекращаешь внушать им это!
— Ты меня этому и научила, — парировал Пауль. Они в тот день много спорили. То был еще день обряда обрезания маленького Лето. Пауль понимал некоторые причины недовольства матери. Она, например, так и не смогла принять его раннюю женитьбу на Чани. Но, с другой стороны, Чани родила сына Атрейдеса — и Джессика не сумела оттолкнуть вместе с матерью и ребенка.
Под его взглядом Джессика наконец неловко пошевелилась и проговорила:
— Ты меня, наверно, считаешь плохой матерью.
— Что ты!
— Я же вижу, как ты смотришь на меня, когда я с твоей сестрой. Но ты не понимаешь. Она…
— Да нет же. Я знаю, почему Алия так отличается от всех, — пожал он плечами. — Она была еще частью тебя, она жила в тебе, когда ты изменила Воду Жизни. И она…
— Что ты можешь об этом знать!
Пауль внезапно почувствовал, что не может выразить словами видения, пришедшие к нему извне времени, и сказал только:
— В общем, я не считаю тебя плохой матерью.
Она, заметив, как он расстроен, наклонилась к нему:
— Послушай, сын…
— Да?
— Я все-таки люблю твою Чани. И принимаю ее.
…Да, все это было на самом деле. Это была реальность, а не видение — незавершенное, готовое измениться в родовых корчах при появлении на свет из древа времени…
Эта уверенность помогла ему крепче ухватиться за мир. Кусочки реальности начали проникать сквозь сон в его разум. Внезапно он осознал, что находится в хайреге — пустынном лагере. Чани поставила палатку на самом мелком песке — чтобы было помягче. Значит, Чани рядом. Чани, его душа, его Сихайя, Чани, нежная и прекрасная, как весна Пустыни. Чани, только что вернувшаяся из пальмовых рощ юга.
Теперь он вспомнил и одну из песен Пустыни, которую она спела ему перед сном.
О душа моя! Не стремись этой ночью в рай — И, клянусь тебе Шаи-Хулудом, Ты придешь туда, Покорившись моей любви.А потом она пела ту песню, которую поют влюбленные, когда идут, взявшись за руки, по пескам; и ритм ее был точно песок дюн, осыпающийся под ногами.
Расскажи мне об очах твоих, И я расскажу тебе о сердце твоем. Расскажи мне о стопах твоих, И я расскажу тебе о руках твоих. Расскажи мне о снах твоих, И я расскажу тебе о пробужденье твоем. Расскажи мне о желаньях твоих, И я расскажу тебе о том, В чем нуждаешься ты.