Вещая моя печаль. Избранная проза
Шрифт:
К водке прилипает много жаждущих; нечистый дух не иначе заволок его в деревню за тридцать километров от становой дороги. Очухался… спит на полу под тулупом. Хозяева к столу зовут. Голова трещит: на бабу, остроносую рослую девку с блеклым лицом, глаза поднять стыдно. Вспоминает, как лёжа на полу, приглашал девку ложиться рядом…
– Караулили, у нас-то не тронули, а сколько дорогой растащили… – говорит баба.
Петька ощущает неприязненный взгляд хозяйки. Он невнятно благодарит и идёт на улицу.
Стоит его «газон» как богатырь на поваленной изгороди. Залез в кузов и за голову
– Тебя Ксюшкой звать? Поехали со мной. Хозяйство на спичку не повешено, но с умом… с умом жить можно.
Как пустилась мать девки бранить его!.. Выбранилась, заревела, сопли фартуком выжимает. Проревелась, посидела задумчивая, говорит:
– Видно, доча, судьба.
Тут девка в плач пустилась. Острый нос стал ещё острее, лицо стало походить на помазанный сметаной непропечённый пирог.
Хорошо ехать ночью. За кабиной темь, изредка мелькнёт в окне избы огонёк. Петька пытается каламбурить, говорит истёртыми присказками. Ксюша прыскает, приободрённый Петька рассказывает ей про Германию.
– Сколько платить надо? – спрашивает Ксюша.
– Нашла тоску, – хвастливо отвечает Петька. – Заплатим.
– А сколько? – девушка аж впивается в Петьку.
Петька чувствует усталость во всём теле, с ожесточением давит «газулю».
– Ну-у, сколько? – не отстаёт Ксюша.
«Во, змеюга попалась!.. Сколько, сколько… Сосватал ярмо – тащи его. Меньше жмурься, ягодка, больше увидишь. Отгулял, видно, Петька Коновалов».
…По много вёсен солнце и ветер сгоняли с полей снег, талые воды с журчанием сливались в ручейки, ручейки поили реку. Летели косяки птиц, из коровников выбегали нетерпеливые телята с курчавыми в пахах ногами, на озимых появлялись изумрудные пятна пробуждающейся жизни, резали глаза ледяные, матовые корки… Годами сидела Анна Павловна в комнатушке, проверяла тетради, ждала весну… её весну, а её весна заснула там, где небо сходится с землёю. С прожитого насеста увидишь только то, что загадаешь увидеть. Надо ли противиться смирёной реке дикой силе ледохода?..
Бежит река, водица камешками-обмылышами тайну вещает: весь год поджидает она час благодатный и грозный, а как час долгожданный наступит, как ледолом на приступ пойдёт, неуправляемый в своей страсти, так и расплещется она, и забурлит, и благодатная да томная обнимет в тягучей ласке берега; и будет день, и другой, и третий, и ещё много дней упиваться истомой.
Ледолом груб, стремителен, опасен, – протаранил реку и не заметил даже, а река всё заметила и всё запомнила; боль отступит, радость останется: «Ох, и дурища ты, Нюшка…»
– Петя, а вот… Это рогатка у тебя торчит из кармана?
– Нашли партизана, – ворчит Петька Коновалов. – Чего ко мне вязаться?
Прошлое не носится
У вековухи Агнессы Белкиной, толстенькой коротышки, всё Заступово сплошь враги. Её душа глухо гудит, как гнездо ос. Она уверена, что односельчане «подкинули ей свинью». Причина душевного разлада – вода.
Скважину в советское время пробурили
Вот Агнесса и решила всю деревню заткнуть за пояс: взяла кредит, выписала бригаду бурильщиков, бурильщики проткнули ей скважину под самим окном. Красотища! Кнопочку нажала – буль-буль-буль. И никому за воду ни копейки не платит.
– Вот, Проходимка, до чего ушла-то! Вот до чего смекалиста-то! Похохатывает! Одна живёт, а мы… кормишь, кормишь, тебя – примерно так жёны «снимали стружку» с благоверных мужей.
Как раньше частушку пели:
Бригадира люблю – похохатываю:каждый день трудодень – зарабатываю.Тут приходит депеша, мол, должна Вы, Агнесса Белкина, за использованные в течение года природные ресурсы соответствующую денежку. Или – суд! Ага, – в глазах деревенских баб забегали чёртики, – отхохотала! Взвилась Агнесса: подоткнули! Свои, свои подоткнули! Самые «завидущие рожи», естественно, у соседей бывают.
Да бог с ней, с Агнессой Белкиной. Перекипит.
Едва отошла земля от стужи, сумрачным и скучным днём в деревню приехали строители. Шестеро молодых ребят легко выскочили из кузова «буханки», следом выкарабкался толстый мужик. Походили по дворищу Поповых, попинали горелые головешки, оттащили с дороги обрызганные грязью тесины, покурили у кучи обглоданных временем кирпичей церковной работы, и давай копать ямы. Отдельно присел на кособокую скамейку закутанный в шубу, похожий на огромную гирю, мужик.
Смотрю в окно. Все кирпичи на дворище пересчитаны мною мысленно тысячи раз, неуклюжие, толстые, но крепости необычайной. Интересно, кто сгрудил парней в артель, что за строительство такое зачинается?
Иду на улицу. Подхожу к сидящему в шубе мужику, здороваюсь, спрашиваю, не космодром ли новый заводится?
Глаза у мужика маленькие, в жировых складках, и подёрнуты дымкой неизбывной скуки.
– Домишко надо сварганить, – отвечает мужик, и давай кашлять.
– Дом – это хорошо. А чьих кровей будете, уважаемый?
– Расейских, уважаемый абориген. Видишь, – пальцем очертил своё лицо. – Рожа шаньгой. Прораб я. Рожин моя фамилия. Неделю лихоманка нутро выворачивает. Интересуетесь, кому будем строить?
– А как же, как же! Очень даже интересуюсь! Не каждый день в нашей деревне дома нынче строятся.
– Заказчик – Гортрамф, из Москвы.
– Не слышал про таких. Нищий нынче не строится. Строятся те, у кого в кошельке шуршит. Да и знатно шуршит! У нас колхоз двадцать лет как сгинул, доску на гроб не скоро сыщешь. Снимаем с подволоки, как нужда приспичит, тем из положения выходим.