Веселая наука. Протоколы совещаний

Головин Евгений Всеволодович

После ухода раздраженной мадам, герой грустно вопрошает: «Неужели и жизнь отшумела?» Вопрос онтологический, ибо если «иметь» общепонятно, «быть» — индивидуально загадочно. Смутные тропинки блуждают среди обманчивых ответов. Как это без всего «быть»? Если трудно угадать значение этого слова, легко предположить, что оно исключает: смерть, зависимость, авторитет, собственность, спровоцированную деятельность. Если мужской огонь отклоняется, в нем проступает «акватическая женщина» или humiditas radicalis:

День поблек, изящный и невинный Вечер заглянул сквозь кружева. И над книгою

старинной Закружилась голова. Встала в легкой полутени, Заструилась вдоль перил… В голубых сетях растений Кто-то медленный скользил. Тихо дрогнула портьера, Принимала комната шаги Голубого кавалера И слуги. Услыхала об убийстве — Покачнулась, умерла. Уронила матовые кисти В зеркала.

Любопытно: своевольная комната принимает шаги — могла ведь и не принять. Акватическая атмосфера одушевляет все в совершенной неопределенности всего: явь распадается в сновидении, зеркала неумолимо втягивают и не отдают отражения, фантомальная, гипотетическая она струится вдоль перил, причем непонятно, речь идет о героине стихотворения или упомянутой книги. Голубой кавалер, слуга, старинная книга, убийство — понятия вполне четкие в земной ситуации — расплываются здесь подводными флоралиями. Акватическая материя в текучей своей экзистенции ничего не удерживает и не фиксирует, ее двойственность дает мужчине и женщине возможность независимого друг от друга бытия.

Русское слово «влюбленность» снежное чувство, легкая фасцинация — напоминает amar труверов, minne миннезингеров.

Королевна жила на высокой горе, И над башней дымились прозрачные сны облаков. Темный рыцарь в тяжелой кольчуге шептал о любви на заре, В те часы, когда Рейн выступал из своих берегов. Над зелеными рвами текла, розовея, весна. Непомерность ждала в синевах отдаленной черты. И влюбленность звала — не дала отойти от окна, Не смотреть в роковые черты, оторваться от светлой мечты. «Подними эту розу», — шепнула — и ветер донес Тишину улетающих лат, бездыханный ответ. «В синем утреннем небе найдешь Купину расцветающих роз», — Он шепнул, и сверкнул, и взлетел, и она полетела вослед.

Хронология, социальность, работы, обязанности — все это распадается в ослабленной хватке земли. Камни башни, металл кольчуги, томление королевны розовеют в интенсивной весне рейнской воды. Подними эту розу, то есть, преодолей крутизну башни, возьми меня — трудно достижимую ценность. На языке «blaison» (лексикон любви в средние века) роза — символ ктеис, взбудораженной внутренним жаром. Надобно преодолеть стыдливость девушки

и оросить ее «бутон». Но фаллический порыв рыцаря слишком энергичен для примитивного обладания — он стремится увлечь королевну в пространство качественно иное.

Допустимо ли так интерпретировать романтическое стихотворение?

«Влюбленность» написана в южной Германии одновременно с пейзажно философским этюдом «Девушка розовой калитки и муравьиный царь». Там попадается такая строка: «Верно, и сердце мое — раскрывающийся розовый бутон». Для Александра Блока «Купина расцветающих роз» ассоциируется с небесным розарием Данте и «вечной женственностью» в трактовке Владимира Соловьева. Знаменитый каббалист рабби Абулафия считал расцветающий розовый куст символом «шекины» — субстанции Бога.

Полагая достоверным органический круговорот космических стихий, нет смысла разделять «идею» и «материю», «низкое» и «высокое», «плотское» и «духовное». «Я целую твой анус как драгоценную реликвию» [31] нормальное, так сказать, сферическое желание. Только теоретически либо насильственно можно изолировать цветок от стебля, стебель от корня, корень от земли. Роза, напоенная дождем, своими лепестками творит собственный воздушный ареал, раскрываясь ради огня, который испепеляет ее, но… «пепел роз земных суть почва роз небесных» (Новалис).

31

Гийом Аполлинер. «Секретные поэмы для Мадлен».

Для платонически ориентированного Александра Блока оппозиция «земное — небесное» актуальна всегда:

Не смолкает вдали властелинов борьба, Распри дедов над ширью земель. Но различна Судьба: здесь — мечтанье раба, Там — воздушной Влюбленности хмель.

Роковая дилемма «здесь» и «там». Увы. Иронией и презрением нельзя отделаться от «эссенции блинов и перин» и злобной агрессии толпы. Земля нас кормит и поит и взамен питается нашей плотью и кровью.

Согласно Николаю Кузанскому, «из двух оппозиций одна всегда стремится быть единством по отношению к другой», то есть подчинить эту другую, ассимилировать ее. Оппозиции «жизнь — смерть» резко отличают язычество от монотеизма. Язычество не видит в смерти ни малейшей трагедии, смерть — катализатор трансформации, переход в иную модификацию бытия.

Для монотеистов жизнь, по крайней мере «эта жизнь», явление весьма случайное. Творцу вдруг вздумалось молвить «да будет свет» и сотворить мир из ничего. Затем Сын Божий, которому не понравилась юдоль земная, выдвинул вполне платоническую идею «царствия небесного». Новое небо, трансцендентное и теоретическое, стало объектом сугубо духовного созерцания.

Сверхсущий монотеос довольно быстро обрел атрибуты и акциденции и затем распался на множество «единств» — от Творца и Богочеловека до абсолютного «я» Фихте и обыкновенного, столь же теоретического, «эго». Трансцендентность Творца отразилась на земле изоляцией «я» от всего остального, ограничением, фиксацией. С каждым столетием новой эпохи смерть выигрывает у жизни, человек ныне опутан цифровыми кодами, стандартами, правами и обязанностями словно Гулливер нитками лилипутов. Земля — основная материя творения по книге Бытия — стала трамплином для святых и трясиной для обыкновенных людей и, поскольку земля легко отдается измеримости, покою и фиксации, стала она более реальной, нежели другие элементы. Рыба в воде, бабочка в томном прозрачном мареве доступны лишь субъективному созерцанию — для изучения объективного надо их поймать, убить, пригвоздить.