Веселая троица - Вицин, Моргунов, Никулин
Шрифт:
— Алкоголика.
— Ну тогда сам Бог велел выпить!
Поддался на уговоры, поддал… — и сыграл не так, как у Островского.
С тех пор артист понял: играя пьяного, в рот не бери спиртного. Ничего хорошего не получится. Может быть, поэтому Георгий Михайлович так виртуозно проникает в психологию пьяного и показывает его на сцене. В актерской среде была широко известна байка, когда один актер говорит другому:
— Был вчера на презентации. Стол ломился от выпивки. Все были, и все пили. Леонов, Папанов, Никулин, Моргунов, Вицин…
— Не ври. Врешь, как всегда, — прерывает его второй.
— Ну
Раньше, когда поллитровка стоила 3 рубля 62 копейки, актеры всегда брали Вицина «четвертым», зная, что пятидесяти граммов ему будет достаточно.
— Железный человек Вицин. Кремень, — говорили о нем. — Норму никогда не превышает и нам никогда не мешает. Каждому из трех достается ровно сто пятьдесят.
Когда на ермоловской сцене ставили «Двадцать лет спустя» по пьесе Михаила Светлова, в которой среди действующих лиц сам автор, Георгий Михайлович загримировался под Михаила Аркадьевича, перенял его походку, интонацию, жесты. И таким показал его в спектакле. На премьере автор пьесы до того изумился, что долго не мог прийти в себя. Мало того, к Светлову подошла одна дама с поздравлениями за сыгранную роль.
— Это все Вицин, — сказал Михаил Аркадьевич.
— Не стесняйтесь, — улыбнулась дама. — Сознайтесь, что это были вы. Вы с Вициным так не похожи…
Естественно, после такого потрясающего открытия Светлов предложил это мероприятие отметить. Вицин, конечно, отказался. Хотя и давно дружил со Светловым.
В 1945 году они с Михаилом Аркадьевичем прохаживались по Арбату. Светлов только что вернулся с фронта, был одет в широченную длиннополую шинель.
К ним подошли двое строгих дядечек из «органов» в шинелях с голубыми кантами. Стали подозрительно оглядывать обоих с головы до ног. Светлов сделал ход первым:
— Что вы на меня так смотрите? Не верите в нашу победу?
Энкавэдэшников как ветром сдуло.
Несмотря на то что Светлов «отмечал» все, что можно, данное обстоятельство никак не влияло на его яркое природное остроумие. Поэт бесспорно считался классиком репризы.
Однажды разбирали на правлении Союза писателей молодого литератора за пьянку и дебош. Тот стал оправдываться:
— Творческому человеку нужна разрядка. У него такая конституция… И что я такого сделал? Вы посмотрите на великих и знаменитых. Писатели? Пожалуйста… От Толстого до Есенина… все пили. Композиторы? Пожалуйста, всех времен и народов… И Мусоргский пил, и Моцарт пил…
Тут один функционер из правления, прорабатывающий писателя, не выдержал и ехидненько спросил:
— Интересно, а что же Моцарт пил?
Светлов, мирно кемаривший с похмелья, встрепенулся:
— А что ему Сальери наливал, то он и пил.
А вот еще один случай с другим молодым поэтом. Поэтический вечер. Ведет его и представляет молодых авторов Светлов. Ведущий периодически отходит за кулисы, выпивает рюмочку. Поэт волнуется. Видит, как Светлов то и дело прикладывается к бутылке.
— Михаил Аркадьевич, мне скоро на сцену выходить! Представьте меня, как следует, а потом напивайтесь, сколько душе угодно. Пожалуйста. Я вас очень прошу.
— Не волнуйся, дорогой! Сейчас я еще приму немного, и мне твой талант вдвое покажется.
Как-то Светлов выбирался с приятелем из ресторана. Оба хмельные. Ночь. Мерзопакостная
— Такая темень! Откуда они видят, что мы евреи?
Это, конечно, одна из неслабых реприз Светлова. Действительно, откуда могли видеть таксисты, какой национальности писатели? Конечно не видели. А вот что «не видели» зрители, наблюдая за игрой Георгия Михайловича.
В сорок лет Вицин играл десятиклассника в пьесе Виктора Розова «В добрый час». И зрители «не видели», не обращали никакого внимания на возраст артиста. Это попросту было незаметно.
Когда Вицин начал сниматься в кино, то из театра он не ушел. Многие годы совмещал кино и театр. Руководство театра шло ему навстречу. Несмотря на то что директор театра был довольно сложной и занятной фигурой. Например, когда у Георгия Михайловича возникала острая необходимость отдохнуть от работы несколько дней, директор говорил:
— Мне нравится, что вы не участвуете ни в каких группировках против меня. Я вас ценю… И как артиста, и как человека… Я, конечно, тоже человек (в это понятие, по его разумению, входило то, что он выпивал)… Но в кабинете я директор!
Тирада заканчивалась требованием справки от врача.
Георгий Михайлович очень любил и любит театр. Но когда он работал на сцене, его не покидало чувство опустошения. Вот играешь роль, выкладываешься до конца, кое-что удается, но когда заканчивается спектакль — и все исчезает, кроме программки и памяти зрителей.
Есть такое латинское выражение: «Написанное останется». Есть русская пословица: «Что написано пером — не вырубишь топором». «И снятое на пленку останется, считает Вицин. — Навсегда. Включаешь однажды телевизор или видеомагнитофон и видишь фильм, в котором снимался. Приятно. Хотя и смотришь его критически. Время дает возможность точнее оценить его значимость. Так поступают иногда художники: холст закончен, но они на время закрывают его… Чтобы потом взглянуть на полотно свежим взглядом».
Уже после того, как Вицин распрощался со сценой и вовсю снимался в кино, он вновь вернулся в театр. Но в несколько своеобразный театр — телевизионный. В кабачок «Тринадцать стульев». На экране появился критик Одиссей Цыпа. Зловещий при всем своем комизме тип, с его банальными прописными истинами, изрекаемыми после всех мук и натуг, да еще с самодовольным видом, как рецепт от всех сложностей жизни. Может быть, нигде так, как в этой роли, не открывалось особое качество дарования Вицина умение перелицевать стандарт, переиначить прописи, изобретать самые неожиданные варианты того, что кажется нам безнадежно приевшимся. Грубо говоря, это был как бы антипод Гоголя, которого Вицин сыграл в кино. Но об этом в следующей главе.
Но на нашей памяти дуэт пана Цыпы с паном Поэтом (Вячеслав Шалевич) — остался истинным, если можно так назвать, праздником торжествующей пошлости.
ОТ ОПРИЧНИКА ДО ГОГОЛЯ
Самый смешной случай из
театральной жизни — это то,
что я оттуда ушел.
В кино Вицин пришел поздно. Ему уже было за тридцать. Сам он объясняет это «нелюбопытством режиссеров».