Веселые и грустные истории про Машу и Ваню

Колесников Андрей Иванович

Я не представлял, что я буду делать, если я досчитаю до трех, а он не пойдет. Я бы, наверное, что-то придумал. Но мне бы очень не хотелось.

Но он встал еще на счете «два». На счете «три» он лежал в кровати. Было тихо. Маша, кажется, заснула еще раньше.

Я осторожно спустился вниз и с облегчением занялся каким-то неотложным делом, которое откладывал уже пару месяцев. Эта легкая победа даже как-то обескуражила меня. С другой стороны, я еще раз убедился, что детей нужно и, главное, можно очень рано укладывать спать.

Прошло часа

два. Потом еле слышно скрипнула ступенька. Кто-то сделал пару неуверенных шагов по лестнице и замер. Я подумал, что все это мне показалось, потому что еще минут десять после этого снова была полная тишина. Потом я снова услышал какой-то интершум. Я поглядел на лестницу. Вроде никого.

И в этот момент я услышал этот громкий, на пределе возможного страдальческий голос:

– Ты испортил мне все утро!

Ваня выкрикнул туда, вниз, всю свою боль, не пожелав снизойти до меня, ибо на лестнице в зоне моей видимости не показались даже его ноги.

Почему-то именно все утро я ему испортил. Он, наверное, все эти два часа думал, что мне сказать. Может быть, он сначала хотел сказать, что я испортил ему всю жизнь, но потом посчитал до десяти (он это уже умеет) и успокоился.

Потом мне стало понятно, что он хотел остаться человеком после акта насилия, совершенного по отношению к нему. И он не уронил своего достоинства после того, что сказал. Он просто гордо удалился к себе в спальню, забрался на второй этаж своих нар (на первом по-прежнему спала хорошая девочка Маша) и мгновенно уснул беспробудным сном человека, сделавшего в этот вечер свое дело.

На следующий вечер все повторилось. Да, по-прежнему все понимали: это война. И Ваня, придя из детского сада, занялся строительством баррикад. Он стащил со второго яруса своей кровати два толстых матраса длиной метр восемьдесят (и я до сих пор не понимаю, как это ему удалось) и сложил их друг на друга в ванной комнате, между душевой кабиной и умывальником. Туда же он перетащил две подушки и перестелил белье. Все это он сделал за те пять минут, пока уходила няня и приходила Алена. Он ждал этой паузы весь день. Он все рассчитал.

Алена не смогла ничего сделать. Он встал на входе в ванную комнату грудью. У двери лежал меч. Еще два меча и один пистолет лежали прямо на одеяле. Не нужно и говорить, что еще один пистолет был у него в руке. И это была не пустая угроза: пистолет был водяной.

Алена отступила. Она была так потрясена, что ничего не сказала ему. Все это она сказала мне. Я не поверил. Я поднялся и увидел все своими глазами. Ваня стоял с перекошенным лицом с пистолетом в руках и готовился нагнуться, чтобы в любую секунду подхватить меч.

Но это ему не потребовалось. Я, тоже потеряв дар речи, спустился, чтобы обдумать план действий.

Ну, у меня было не так много вариантов. Можно было сказать, что если он не ляжет спать, то они не пойдут завтра на каток на Красной площади встречаться с Дедом Морозом, который будет раздавать новогодние подарки. Но это было бы слишком жестоко. Кроме

того, это могла услышать Маша, которая полюбила этот каток всей своей беззащитной детской душою даже больше, чем рол-лердром в одном городке на краю Московской области. Она ходит на этот каток по три раза в неделю, знает в лицо всех инструкторов, занимающихся в центре катка такими же, как она, беспомощными детьми… И эти инструкторы, впрочем, ей уже почти и не нужны, потому что они уже научили ее, на мой взгляд, здорово кататься и без их помощи… И вот если она бы услышала, что из-за Вани может сорваться завтрашнее ледовое представление на Красной площади… Нет, об этом лучше бы даже и не думать. Мир еще не знал такого оголтелого отношения к детям. Меня можно было бы судить за преступление против человечности, и я бы, надеюсь, отказался от адвоката и не стал бы защищать себя сам.

Обо всем этом я думал, размышляя, как достать Ваню из ванной.

Ну, я придумал. Я взял Ваню на руки, перенес его в спальню и положил к Маше. Все произошло слишком быстро. Он не успел сделать ни одного выстрела.

– Кто встанет, тот будет иметь дело со мной, – сказал я и вышел.

Я думал, он заплачет. Но он промолчал. Это мне очень не понравилось. Минут через десять я поднялся, чтобы проверить, как там. Очень неспокойно было у меня на душе. Впрочем, я понимал, что в этой квартире страдают сейчас все, кто не спит, в том числе Алена.

Поднявшись, я услышал какое-то приглушенное бормотанье. Кто-то что-то кому-то глухо выговаривал: «Ду-ду, ду-ду». Что-то такое я себе сразу представил: «Нельзя так просто сдаваться, сестра, мы должны сопротивляться, да кто он такой, в конце концов…»

Я решил, что сейчас или никогда. Или я, или он. Надо было закончить все это здесь и сейчас. Я распахнул дверь в их спальню и спросил… Что же я спросил? Нет, не то что: «Кто здесь?» Нет, я сказал самое глупое из всего, что мог:

– И что?! – спросил я.

Ну, это было примерно так: «Кто тут против меня?» Ваня промолчал.

– Папа, – звонко, особенно для такого времени суток, произнесла Маша, – Ваня сказал, что…

– Подожди, Маша, я сам скажу, – вздохнул Ваня. – Я сказал…

Он замолчал. Ему было трудно повторить это. Я уже, честно говоря, не очень-то и хотел это услышать. Если он так долго готовился, то это, очевидно, требовало особого мужества, а значит, еще больше мужества требовалось, чтобы услышать то, что он собирался сказать.

– Я сказал… – повторил Ваня. – Я сказал: «Маша, от папы исходит зло».

– А ты что, Маша? – пробормотал я.

Я был убит просто. Раздавлен. Я думал только об одном: за что?

– А я ничего, – сказала Маша. – Ты же вошел.

– Ваня, – спросил я, – это все, что ты сказал?

Он помолчал, потом добавил:

– Нет, не все.

– А что еще?

– Он сказал… – осторожно начала Маша.

– Я сказал: «Надо что-то делать», – быстро пробормотал Ваня.

Ну, хоть в этом я почти не ошибся.