Веселыми и светлыми глазами
Шрифт:
Об этом я думал, перепаивая провода. Вера стояла позади меня, за плечом. Ей хотелось курить, но на лодке это запрещалось. И Вере надо было хоть чем-нибудь заняться, чтобы отвлечься, да в кубрик второму человеку не войти.
— Давай я буду паять, — попросила она.
Я пошел к Филютеку. Он был в первом отсеке. Это самое большое помещение из всех, через которые мне приходилось проходить. В конце его стояли торпедные аппараты. А коридор до аппаратов образовали торпеды. Длинные, толстые, будто уложенные в несколько ярусов заводские трубы. Непосредственно
Филютек сидел на ступеньках и смотрел в открытую записную книжицу. Тихонько, задумчиво посвистывал.
Я сел рядом. Филютек долго не замечал меня. Затем случайно поднял глаза.
— А, это ты? — спросил удивленно.
— Мощная штука, — сказал я, указав глазами на окружающее.
— Что?
— Да вот все. И сама лодка.
— Кажется, Архимед первую сделал.
Я уже поджидал, что Филютек восторженно воскликнет: «Колоссальная личность! Удивительнейший человек!», но Филютек вдруг замер и уставился мне в лицо. Я подумал, что у меня где-нибудь на лбу грязь, и даже потянулся к лицу рукой. Но Филютек сказал, ткнув пальцем в книжицу:
— А ведь это идея! Пожалуй, так можно сделать! Чертовски забавно!
Он схватил карандаш и стал в книжице быстро-быстро писать какие-то цифры. Затем посмотрел на них, покусал нижнюю губу и бросил карандаш.
— Что ты мне говорил? Нет, так у нас, пожалуй, ничего не получится.
Когда мы уходили с лодки, я хотел помочь Филютеку перейти по трапу, взял его под локоть. Но Филютек поспешно вырвался и прыгнул на трап, как новички прыгают на движущиеся ступени эскалатора в метро.
До отбоя, то есть до того времени, как освободится бельевая, податься мне было некуда, и поэтому я пошел к Филютеку. Он жил в большой комнате, там стояло штук шесть или семь кроватей. Правда, это Филютеку не доставляло никакого неудобства, просто он их не замечал. Я подумал, что, наверное, он спокойно ужился бы и с моим трубадуром в том прекрасном номере Эджворта Бабкина.
Мы с Филютеком уселись на кровати, я — на его кровать, а он — на соседнюю.
— Послушайте, какое у вас хобби? — спросил меня Филютек. Его вопросы всегда бывали неожиданны.
— Хобби?
— Да.
— Пожалуй, никакого, — подумав, ответил я. И действительно, у меня нет никакого особенного увлечения. Я ничего не коллекционирую, не развожу рыбок или птичек, не выращиваю кактусы. Конечно, есть вещи, которые я люблю, но это не назовешь хобби.
— Что же вы? Это же так интересно!
— А у вас?
— О! У меня любопытнейшее! Редкостное!.. Чу-да-ки!
— Что, что?
— Чудаки! — с подчеркнутой гордостью сказал Филютек. — Люди-чудаки. Это очень интересно. Вот, например, был один такой чудак. Он в свободное от работы время занимался кулинарией, возился на кухне — белый передник, на усах мука… А затем создал теорию относительности.
— Эйнштейн?
— Да. — Филютек посмотрел на меня и этак весело, кругленько захохотал — серебряные колечки, подпрыгивая, покатились по полу. — Забавно?.. Если узнаете про какого-нибудь чудака, обязательно
— Хорошо. Обязательно, — согласился я.
А ведь в нем что-то есть! Честное слово, есть! Не могу объяснить, чем именно, но он мне сегодня определенно понравился. «Да с ним, пожалуй, не будет скучно», — подумал я.
В этот вечер приехала Инна Николаевна. Мы с Филютеком ходили на прогулку и, возвращаясь, встретили ее возле гостиницы. Она разговаривала со старпомом с нашей лодки, с тем самым, который тогда так недружелюбно смотрел на нашу Веруню. Точнее, говорил только он, а Инна Николаевна молча, с любопытством смотрела на море.
— Вы, конечно, помните «Девятый вал» Айвазовского? Но что там! Энергия в шесть, семь баллов. А у нас бывает похлеще, за десяточек! К двадцати!
Филютек не дал ему досказать про море, подхватил Инну Николаевну под руку и обрадованно повел в гостиницу. Старпом придержал меня за рукав.
— Обалдеть можно! — воскликнул он, когда за Инной Николаевной захлопнулась дверь. — Ваша?
— Наша.
— Вместе с вами работать будет?
— Да.
— Обалдеть можно.
7
Неделю мы работали в две смены, в первую Инна Николаевна и я, во вторую — Веруня с Филютеком.
Близился выход в море. Это чувствовалось по всему, по всей обстановке.
На лодке гремели звонки, звучали команды, отрабатывались задачи при аварийных ситуациях — «Вода в первом отсеке!», «Пожар во втором!» Мимо нас, мимо нашего маленького кубрика, грохоча тяжелыми ботинками, мчались матросы то в одну, то в другую сторону. Экипаж готовился.
Казалось бы, что здесь особенного — спуститься под воду. Даже на этой относительно старенькой посудине, отданной для проведения испытаний. Ведь они ходили уже не один раз. И пойдут еще! Но если вдуматься, то есть громадная разница! Между тем, что было прежде, и теперь. Я понимал ее так.
Лодка не может всплыть на поверхность мгновенно, выскочить как пробка. Она всплывает также постепенно, продолжая поступательное движение, как самолет идет на посадку. И вот если прежде для нее «посадочным полем» бывала чистая поверхность моря, то сейчас — узкое отверстие во льдах. Щель. И эту щель, огражденную ледяными глыбами, надо разглядеть издали, надо вовремя произвести расчеты, учесть инерцию движения, снос за счет течения воды, отдать команду, успеть выполнить ее и — всплыть.
А если ошибка? Если не попадешь? Что будет тогда?
Может быть, там и нет полыньи? Может быть, наш прибор неисправен? И вообще в основу его построения заложен неверный принцип?
Рубка ткнется в лед, продерет по нему, как по гигантскому наждаку, хрустя и ломаясь, будто яичная скорлупа. Об этом не хотелось думать…
Я только теперь понял, как здесь все взаимосвязано и что значит коллектив. Как в большом симфоническом оркестре: все исполнители исполняют одну и ту же вещь, но каждый играет на своем инструменте. И надо, чтобы никто не сфальшивил, не сделал «киксу».