Весеннее равноденствие
Шрифт:
Лешка кивнул и поудобнее уселся на стуле.
— С другой стороны, есть живой и неглупый старший прораб вроде твоего институтского дружка, — Жебелев покосился на развернутую ведомость, — Е. В. Коршунова. Судя по всему, он толково ориентируется в конкретной обстановке собственной стройки. Есть, наконец, битый и мытый плановик из треста…
— Николай Фомич Ряхин, — подсказал Лешка.
— …Николай Фомич Ряхин, который наверняка бескорыстно служит величественному делу развития строительства еще со времен индустриализации народного хозяйства. Эти конкретные товарищи в отличие от наших научных материй заняты делом черновым —
Лешка вспомнил Коршунова, который не мог достать пятидесятитонный кран, и сказал, что если так посмотреть, то строители, конечно, правы.
— А ты настоял, чтобы Коршунов свои итоговые данные под нашу методику подогнал, — невесело усмехнулся Николай Павлович. — Гениальность, друг Горацио, штука скоропортящаяся. Она быстренько дает запашок, если ее проявлять в оперативном порядке… Ну ладно, что еще есть?
Лешка доложил о цифрах и документах, добытых в очередном командировочном вояже. Шеф просмотрел бумаги и рассортировал их в папки по разделам тематики.
— Тут я еще один камуфлет для интереса выписал, — Лешка подал руководителю сектора листок с данными фактических затрат по монтажу тяжеловесных железобетонных колонн и подкрановых балок.
Шеф взял листок и вскинул на Утехина глаза:
— Копаешь все потихонечку?
— Копаю, Николай Павлович, — признался Утехин, выдержав пристальный взгляд шефа. — Разобраться же надо.
Сомнения в правильности теоретической концепции по применению железобетона, зародившиеся в душе, младший научный сотрудник выражал в своеобразной форме. Вот уже с полгода при сборе материалов он по собственной инициативе выискивал необходимые документы и подсовывал их шефу.
Жебелев документы принимал, но высказывать по ним собственное мнение воздерживался.
Однажды Лешка попытался было начать прямой разговор, но Николай Павлович лишь непонятно усмехнулся и сказал младшему научному сотруднику, что самое вредное в науке — это преждевременные сенсации.
— Вы, Леша, почаще вспоминайте про снежного человека, — ядовито прибавил Жебелев.
Утехин проглотил пилюлю и больше о собственных сомнениях не заговаривал. Но упрямо продолжал разыскивать в поездках подходящие бумаги и подкладывать их шефу. Лешка знал, что любое открытие начинается с накопления фактов.
— Любопытно, — сказал Николай Павлович, внимательно просматривая цифры. — Весьма любопытно… Вот, оказывается, какие дополнительные затраты вылезают на монтаже.
— Они еще вдобавок за полтораста километров эти махины возят. Водитель жаловался, что машины за полгода от таких бандур гробятся… Это ведь тоже не учтено… Между прочим, в трех километрах от Грохотова имеется кирпичный завод. Строили его там с умом, с дальним прицелом. А проектанты весь объект в сборном железобетоне дали. Законсервировали завод… Это тоже надо на затраты по сборному железобетону отнести. Хвостик приличный
— Приличный, — согласился шеф и внимательно поглядел на младшего научного сотрудника. — У тебя, Леша, весьма неплохая научная интуиция.
Если слова о гениальности были обычной подковыркой руководителя сектора, на которые тот был щедр, то признание научной интуиции прозвучало явной похвалой.
— У Коршунова вдобавок мощного крана нет. Без него как эти фиговины монтировать?.. Ругается он, Николай Павлович.
— Ругается? — переспросил Жебелев и улыбнулся. — Видать, добряк твой приятель, если только ругается…
Когда Лешка уходил из кабинета, то, прикрывая дверь, он умудрился подсмотреть, что шеф сунул принесенный им листок в черную дерматиновую папку без надписи.
Глава 3. Держать по курсу
Директор научно-исследовательского института Василий Петрович Бортнев носил очки в золоченой оправе, был трудолюбив, интеллигентен и добр душой. Поэтому жизнь его была изнурительной и беспросветной.
Разноликий, как африканская фауна, коллектив вверенного ему института требовал чудовищных и неустанных забот.
Бортнев мобилизовывал сотрудников на успешное выполнение плана научно-исследовательских работ, укреплял трудовую дисциплину, заседал в ученых и простых советах, маялся на расширенных конференциях, ездил в загран- и просто командировки, преподавал по совместительству, писал статьи, мирил местком с конфликтующими членами профсоюза, выступал оппонентом по диссертациям, выбивал штатные единицы и разбирал факты аморального поведения в коллективе.
Под его руководством пребывал косяк аспирантов, которые копытили институтские пампасы, вожделея о кандидатских степенях. Они донимали Бортнева планами, рефератами и просьбами о внеочередных отпусках.
Кроме того, над головой директора висело министерство, где было руководство, коллегия, могущественные референты, требовательные начальники управлений, отделов, подотделов, секторов и бюро.
Поэтому телефоны в директорском кабинете работали в режиме кассы предварительной продажи билетов в разгар курортного сезона, а поток людей в приемной был не меньше, чем в зале ожидания Курского вокзала.
Каждый день секретарша выкладывала на директорский стол две пирамиды входящих и исходящих бумаг, требующих подписей, резолюций, а иногда нудного разбирательства или проведения трудоемкой воспитательной работы.
При всем этом Бортнев был еще просто человеком, сорокапятилетним мужчиной с нерастраченной шевелюрой, умело повязанным галстуком и комплексом человеческих эмоций. Естественно, что у него имелись еще индивидуальные интересы и семейные обязанности. Ему надо было посещать парикмахерскую, встречаться с друзьями, уделять внимание супруге, наставлять подрастающего сына, добывать покрышки для собственной «Волги», читать периодическую печать.
И если Бортнев все же продолжал ходить по земле, принимать, хоть и не регулярно, пищу, носить галстуки и даже шутить, то это следовало отнести за счет изумительной биологической приспособляемости человека, обеспечившей его неведомым пращурам продолжение рода даже в дремучей таинственности мезозойской эпохи, когда на земном шаре безраздельно господствовали гигантские ящеры.