Весенний шум
Шрифт:
Записка была от Оси:
«Здравствуй, Машка! Приношу свои поздравления по поводу маленькой Лозы. Очень хорошо, что девочка. Страшно люблю девчонок всех возрастов, начиная от двухдневных и кончая твоими годами.
Я хотел достойно отметить твой подвиг, но ничего не вышло. Сообщаю по порядку: я приволок сюда корзину живых цветов — белые астры, очень красивые, махровые — все равно не увидишь! Бесчувственная мегера в окошечке заявила, что цветы нельзя, что через цветы можно занести инфекцию и прочее, и прочее. Я просил, унижался, я безбожно врал ей, что это не от частного лица, а от профкома университета, — ничего не помогло! Что мне оставалось делать? Я подарил эти цветы ей, этой старой ведьме, — не нести же их обратно,
В стороне от этого окошечка — раздевалка. Я отошел к раздевалке и вижу — вваливается толпа студентов. Практиканты! Снимают пальто, получают белый халат и идут наверх… Номер твоей палаты я знаю. А мегера в окошечке объяснила, что навещать все равно никого не пускают, только к тяжелобольным.
Снял я свое пальтишко, протянул руку за халатом — дали! Натянул его так же, как и они, застежки сзади, и иду следом. На вешалке подумали, что я студент, студенты подумали, что я врач, никто не волнуется, все чудно. Зажал я в руке свое письмецо к тебе, топаю. На втором этаже смотрю номера палат — вторая, третья, четвертая. Твоя палата седьмая — иду дальше. А студенты все подались в третью. Ну, я голову в плечи втянул и топаю дальше. Мне седьмую надо.
И вдруг здоровенный дядя в белом халате и шапочке останавливает меня и спрашивает: «Вы, товарищ, куда?» А я, понимаешь, замялся, опыта по вранью мало, не знаю, что сказать, вру что-то, да видно нескладно. Он смотрит на записку, что я в руке держу. «Позвольте,» — говорит, берет ее и смотрит, что написано. А там твоя фамилия, номер палаты… Он записку мне вернул, да так отчитал, так обласкал, что я еле выход нашел. Отдал халат, получил пальтишко и сел новую записку писать. Когда не везет, то не везет во всем. А дядька этот, свирепый — ваш главный врач. Я привык думать, что главные в кабинетах сидят, а этот бегает по всей больнице, как соленый заяц, все ему надо!»
Женщины с нетерпением ожидали, когда она прочтет и поделится с ними. Маша пересказала им содержание письма, а последние слова о главном враче прочитала вслух.
— Нет, наш в кабинете не сидит, не на такого напали, — сказала нянечка, довольная отзывом о главном враче. — Он другой раз и домой не пойдет и пообедать забудет. Всю ночь сидит, бывало. Пойдет, посмотрит, распорядится, а потом сядет в коридоре на кресло и подремлет минут с двадцать. И опять в родилку.
— Значит не муж, — сказала та, что была всех старше. — А видно, парень любит тебя… Да не утаиваешь ли ты чего, не его ли это ребеночек? Не часто бывает, чтобы чужие так заботились.
— Они теперь не ценят этого, молодые наши, — сказала нянечка. — Не знают, каково нам приходилось, в старые-то времена. У меня вот сын… Инженер он, на Путиловском заводе работает, теперь Кировском. Красивый мужчина с личности и умный. Он видный собой, не в меня (нянечка была маленькая и сухонькая), все уважают его… А ведь он незаконный у меня. Незаконнорожденный.
Эта старушка произвела на свет красивого большого мужчину? Интересно! Женщины приготовились слушать.
— Я ведь в этой больнице тридцать лет работаю, — продолжала нянечка. — А сыну моему двадцать семь. Отец-то его из богатеньких был, они булочную имели на Гороховой, родители его. Меня он очень уважал, любил, а мать как узнала, в чем дело, приказала оставить меня — не пара, простая санитарка в больнице. Ну, конечно, невесту ему нашли подходящую, повенчался он и уехал с ней в Ригу. А я по нему так томилась, так томилась, и сказать нельзя. Мальчик родился, а все забыть не могу, что было. Узнала, где он в Риге живет, на какой улице и номер дома. И не вытерпела, накопила денег на билет и поехала в воскресенье, а ребеночка на соседку бросила.
Вот пришла на ту улицу и дом нашла, такой невысокий беленький дом с балкончиком, легонький, словно дача. Стала
— И не интересовался отец-то? — спросила молодая женщина с крайней койки.
— А зачем ему?
— Человек все-таки…
— Нет, дочка, не интересовался он нами. С тех пор я его больше не видела. И верите — никто мне после него мил не был, а сватались, три раза сватались ко мне, несмотря и на сына. С тех пор и живу одна с сыном. Теперь он женился, двоих деток имеет, мне и хорошо — не одна. А тогда, поначалу-то, бабы-соседки долго мне косточки перемывали. Дело прошлое…
— Значит, была любовь у вас, — сказала старшая женщина. — И слава богу, и ничего не значит, что ребенок незаконнорожденный. Конечно, одной труднее, вдвое труднее, а то и втрое. Да зато хоть бабой стала настоящей. А то есть и такие женщины — живут тихо, замужем, детей рожают, а любви не знали. Живет при муже, а что толку? Если не люб, так и живешь, словно обворованная. Поют песни про любовь, а ты и не веришь.
И набравшись смелости, женщина сказала, снизив голос:
— Я, бабоньки, второй раз замужем, меня первый-то раз выдали дуром, не спросясь, а я глупа была. Ну, я не такая, чтобы терпеть. Ушла от него через полгода. И вот — вышла по любви, и живу и радуюсь. Правда, мой мужик необыкновенный, до того заботливый и веселый. Все с прибаутками. Краснодеревец он, столяр. Ой, не могу, любит сказануть! А собой — что собой, он меня росточком даже чуть пониже, ничего особенного. Видишь, я ему четвертого принесла. И дети-то у нас тоже смешливые. Дома худого не слышат, мы всё меж собой в мире живем. А как матка с отцом, так и дети.
— Вот и я потому не могу выйти замуж за этого парня, который сюда пробирался, — сказала Маша. — Не лежит к нему сердце, а он хороший! Очень хороший парень. А дитя прижила от плохого, — что поделаешь! И, наверно, я никогда больше замуж не выйду, полюбить не смогу.
— Никто не знает, — ответила задумчиво нянечка. — Может так, а может и по-другому будет. Ты молодая, собой пригожая, народу круг тебя всегда много. Теперь ты им цену знаешь, словам ихним, теперь если найдешь, то уж не торопись, хорошенько все узнай и проверь.
— Мамочки, получайте детей!
За открытой дверью палаты остановилась коляска с голубыми батончиками. Сестрица быстро вошла в палату, держа справа и слева по спеленатому ребенку, и навстречу ей протянулись женские руки.
В день выписки за Машей пришла мать. Она волновалась, суетилась, показывала принесенные пеленки и распашонки, одеяльце для маленькой. Мать всё время поглядывала исподволь на Машу, отыскивала в лице ее новое. Во взгляде матери Маша прочитала такое, чего никогда прежде не видела. Казалось, мать хочет сказать ей: «Ну вот, теперь и ты узнала то, что мы, взрослые женщины, знаем. Теперь и ты почувствовала, что было со мной, когда ты появлялась на свет». И Маша сама не заметила, что в обращении с матерью стала мягче, добрее. Мать суетилась, подготовила все, что нужно, она помогала во всем. И когда Маша на высоком столике для пеленания снимала с девочки казенную распашонку и надевала свою, домашнюю, — на глаза матери навернулись слезы.