Весенний шум
Шрифт:
Откуда-то идет музыка. Бурная, тяжелая, тревожная музыка. Хоть бы остановили ее, человек болен, а она гремит, напирает, давит. Ах, это радио — над постелью висят наушники. Скорее бы кончилась эта назойливая музыка. Если б Маша была здоровой, догадалась бы выключить их, а сейчас ей не под силу догадаться, и она томится вдвойне — от жара, от музыки…
Часы бегут… Что с тобой, как ты там, человек мой новенький? Голодная, один чай дают…
Часы бегут… Да что они там, дома, не догадаются, что ли: ее, Маши, дома нет, ребенка тоже, а никто не побеспокоится…
И вдруг знакомый
Нина Ивановна, в белом халате с чужого плеча, входит в палату с Зоенькой на руках. Пока Маша кормит девочку, соседка рассказывает, как она ждала-ждала и надумала пойти узнать, отчего Миши нет так долго. А уйти от ребенка нельзя. Она послала дочку. Та узнала, что больная Лоза лежит в такой-то палате. У нее…
И тут соседка умолкла. А Маша попросила сказать, что у нее. Нина Ивановна смутилась, покраснела, она была не из вруш, ей трудно было выкрутиться. Она сказала полуправду: во время операции попала какая-то инфекция, теперь началось воспаление… Может быть, рожа, но врачи сами не уверены. Ничего, это не очень страшно, у Маши организм сильный, переборет.
Маша поблагодарила соседку, перепеленала ребенка и попросила, чтобы через четыре часа принесли бутылочку для молока. Мама уже дома, должно быть, Зою надо отнести домой.
Через четыре часа пришел младший брат с бутылочкой. Он был очень встревожен. Спросил, какая температура. Маша ответила — сорок и шесть десятых. Володя покачал головой, сказал: «Ты смотри, поправляйся поскорее», — и ушел.
«Со мной что-то нехорошее, — соображала Маша, — видно, какое-то заражение… А что если… Нет, этого не может быть, но все-таки… Нужен карандаш и бумага. Надо написать свои распоряжения насчет Зои на всякий случай…» Если станет хуже, она писать не сможет.
— Принесите карандаш и бумагу, — попросила она отца, когда через четыре часа с бутылочкой явился он. Все они — и Нина Ивановна, и братишка, и отец — все появлялись в дверях на мгновение, как в театре — все в белых халатах, все с ненатуральными улыбками… Особенно отец — он, видимо, хотел рассмешить, развеселить чем-нибудь Машу, но это ему не удавалось: Маша не имела силы даже улыбнуться ему в ответ, хотя понимала, что его обрадовала бы ее улыбка. Откуда взяться улыбке, когда вся палата занялась пожаром, когда подушка подобна горячему костру и собственные руки так горячи, что крошечный обрезок твердого сливочного масла, упавший на них с поданной на ужин каши, растаял мгновенно и, сбежав прозрачной полоскою по руке, капнул на простыню.
Карандашик бы… Ничего они не понимают, не несут и все! А уже ночь наступила, часы в коридоре ударили двенадцать раз. Теперь до утра ждать. На термометре уже сорок один градус и одна десятая. Что если… Нет, надо получить карандашик, не дожидаясь утра!
— Сестричка… — зовет Маша тихо-тихо. Громче не может. Но сестричка слышит и тотчас появляется в дверях.
— Принесите мне карандашик… Какой-нибудь, — просит Маша. И сестра не спорит, не отговаривает, не удивляется, зачем больной нужен ночью карандаш. Принесла и положила на стул. И еще принесла какого-то кисленького питья, догадалась сама, умница.
А на стуле лежит белая мятая бумажка, в ней была завернута
«В случае моей смерти девочку ни за что отцу не отдавайте! Воспитайте ее в нашей семье. Это моя к вам последняя просьба.
Ваша дочь Мария Лоза».
Сложенная вдвое бумажка спрятана под подушкой. Вот и легче стало. Ему не отдадут. Девочка вырастет честным человеком, как все в Машиной семье. Человеком, а не вещью, вроде Лизы, хитренькой, безвольной, податливой. Теперь и болеть легче будет. А я постараюсь обмануть их надежды и не умереть. Чьи надежды? Лизины, хотя бы. Если б я умерла, она бы наверное попыталась взять Зою и вырастить ее по-своему. Маркизов же не чурбан, оценил бы ее благородство.
И ночь миновала, и снова приходили доктора, рассматривали красные пятна на Машиной груди и шее… Стрептококк! С ним еще не умеют бороться, хотя пытаются, пытаются изо всех сил! Болезнь ведь не спрашивает, научились уже с ней бороться или нет еще, она приходит, и всё.
Долго ли можно жить с температурой в сорок один градус? Это смотря кому. Маше врач сказал, что у нее здоровый организм. Вот и хорошо. Маша сильная, она не согласна умереть. А уж если придется, то завещание написано.
Снова приносят Зою. Она простудилась от этих вынужденных прогулок, дышать ей стало труднее. Конечно: кто же, кроме матери, позаботится о младенце так чутко, кто угадает самую возможность его огорчений и постарается отвести ее? Нельзя болеть! Нельзя долго болеть, Зоя ждет.
В эту больницу посетителей не пускают, но к Маше проходят Зоины ходатаи с бутылочками. Все перебывали: и мать с отцом, и оба брата, и соседка. Но вот еще два часа до следующего кормления, а кто-то ломится к ней… Кто -то вежливо, но настойчиво спорит в коридоре. И его пропускают.
Сережа! Он вошел к ней, свежий с мороза, с алыми щеками, — она снова забыла, отчего так алеют его щеки! Он в белом халате, на ногах знакомые кожаные краги. Сережа пришел!
— Как тебя пропустили? — спрашивает Маша.
— Я принял загадочный вид и спросил, где ответственный дежурный… Наверно, в каждом учреждении может быть ответственный дежурный! В общем, наговорил чего-то там, и пропустили.
Сережа принес подарок: книжку в сафьяновом переплете — о приключениях Жиль Блаза, и плитку шоколада.
Нянечка вносит завтрак — жидкую гречневую кашу.
— Я не хочу, — вяло говорит Маша, отодвигая тарелку.
— Ты должна набраться сил! Я тебя сам покормлю. Что там в банке? Земляничное варенье? Будешь кушать ложечку каши, ложечку варенья. Как в анекдоте: один рябчик на одну лошадь.
Есть не хочется, но раз он сам будет кормить… Ладно, ради его удовольствия разве…
Сережа кормит ее с ложечки. Движения его терпеливы, медленны, он не суетится, дает ей слизать с ложечки всю кашу и все варенье. И при этом рассказывает ей какие-то анекдоты — откуда он их только набирается! На лице Маши мелькнула улыбка, — а он того пуще старается развеселить ее.