Весенний шум
Шрифт:
— Хорошо? — спрашивала она, проводя рукой по ребрам и позвоночнику раненого.
— Да… — ответил он чуть слышно.
Казалось, больному стало немножко легче. Маша укрыла его, оставила в покое и занялась другими.
Подошла ночь. Маша сидела, чутко прислушиваясь к дыханию раненых. Не позовет ли кто, не застонет ли? Но стоило ей только встать и пройти на цыпочках мимо Колиной ковки, как Столяров капризно бормотал:
— Чего топаешь, вся палата трясется! Черти, вы того не видали, что мы видали.
Маша снова подсела к нему, снова массировала его ступни. Но даже после массажа
Он стонал и капризничал всю ночь. Его оскорбляло, что он не может обойтись без этих чертовых баб ни в чем, за всяким пустяком он должен звать их, во всем он зависим. Это удручало его не меньше, чем боль. А боль оставалась мучительной. Немудрено, что любое движение не только в палате, но даже и на верхнем этаже или в соседней комнате отдавалось в каждом его суставе.
Маша осталась покормить его завтраком. Биточки с кашей он не захотел, принесла порцию сосисок с тушеной капустой. Коля откусил кусочек и отказался.
— Чего ты хочешь? Скажи, я достану на кухне, — уговаривала Маша.
— Сметаны хочу…
Она принесла сметаны, приготовленной для заправки борща. Коля съел две чайные ложки и больше не захотел. Гримаса страдания не сходила с его лица.
Когда Маша пришла снова на дежурство, прежде всего она подошла к койке Столярова.
Он лежал, сильно похудевший, бледный. Он молчал, и было непонятно, отчего он молчит: вряд ли оттого, что боль исчезла, вернее потому, что ослабел.
Когда принесли завтрак, Маша подсела к нему первому. Но он отрицательно повел глазами, — покачать головой ему было уже трудно, — и сказал:
— Ничего не надо. Не буду.
Машины уговоры и расспросы не помогли. Он ничего не хотел.
— Да он вот уже вторые сутки ничего в рот не берет, — сказала дежурная няня, остановив Машу в коридоре. — Видно, мучается сильно, решил, чем скорее, тем лучше.
Что? Примириться с этим Маша не могла.
Она принесла ему винограда, зеленого прозрачного винограда, привезенного в госпиталь с солнечного Кавказа, и терпеливо уговаривала Колю съесть ягодку, другую. Коля молчал. Он уже не ругался больше и ничего не просил. Он был своевольным с начала и до конца. Теперь он решил, что жить изуродованным калекой ему ни к чему, а переносить такую зверскую боль просто немыслимо. Он перестал принимать пищу.
Можно ли было отступиться! Она поняла, что навязывать еду бессмысленно. И однако время от времени Маша снова предлагала ему то сметаны, то винограда, то яблока. Он молчал и отказывался.
— Коля, у тебя есть семья? — спросила она, присев рядом на стул. — Я напишу твоим письмо, хочешь?
— Нет семьи. Не надо, — ответил он чуть слышно. Маша печально умолкла.
— Коленька, милый, если б ты съел что-нибудь, у тебя было бы больше сил, твои кости скорее срослись бы, — уговаривала Маша. — Ты им помогать должен, твоим ногам. Ты поправишься, будешь ходить не хуже других, ты молодой еще, а у молодых срастается лучше. Вон какие были в госпитале, еще хуже твоих ранения, а вышли и ходят. Не надо отчаиваться.
Коля посмотрел на нее, как бы примеряясь, сказать или нет.
— Уйди, сестра, и ничего больше не приноси. Мне не жить. Не мучьте
— Будешь жить! — сказала она, посмотрев на него без всякого сочувствия, скорее даже зло. — Никто не даст тебе умереть. Тебе плохо, тяжело, и ты раскис. А потом вспомнишь, как хотел умереть, и сам себя облаешь. Тебе жить надо, а не сдыхать. Ты людям нужен.
Она не давала пощады. Мог ли он спорить, ослабевший, голодавший уже более суток! Конечно, он был несогласен. Скорей бы ушла. Он устало закрыл глаза и не видел, как на глаза Маши набежали слезы. Только какой-то всхлип уловил он, прислушиваясь к тому, как она встала и вышла из палаты. Разревелась? Ну и леший с ней. Попробовала бы сама.
Маша побежала к дежурному врачу. Она рассказала ему все, что услыхала от Столярова. Измучен и решил умереть, пищи не принимает. Ноги белые, даже после массажа не розовеют.
— Умереть мы ему не дадим, — сказал врач, — будем делать ему переливание крови. Глюкозу вводить будем. Человек он здоровый, сердце хорошее. Дадим питание через кровь.
Братья! Сева был там, в снегах, под огнем. Маша по-прежнему болела душой за судьбу брата. Но эти, в палатах, эти разного возраста и вида мужчины тоже были ее братьями, они нуждались в ней и звали ее «сестричка». И она делала для них все, что могла, не брезгуя самым черным трудом. Она заглядывала и в другие палаты — и замирала от страха: лежит человек, нога приподнята, перекинута через низкую спинку кровати. Где-то между коленом и ступней с двух сторон в нее вколоты какие-то спицы, а на них висит груз — тяжелая гиря или просто кирпич… Похоже на средневековую пытку. А на самом деле это — помощь, чтобы кость не укоротилась во время срастания, чтобы человек не хромал. Но сколько же надо вытерпеть! Терпением обычно славятся женщины, — но какое немыслимое терпение проявляют эти Машины братья на пути к излечению! И как настойчиво борются за них врачи.
Когда Маша пришла в следующий раз, Коля выглядел лучше. Он уже не отказывался от еды. Он был упрям, а врачи оказались еще упрямее и не позволили ему распорядиться своей жизнью. Мало ли что решил человек в минуту слабости! Никто не напоминал ему о его голодовке, улучшению его здоровья радовались все.
И когда уже в самый последний раз, уже после окончания войны, Маша прибежала в госпиталь, чтобы узнать о его здоровье, Коля встретил ее в палате для выздоравливающих.
Он лежал на животе, — пролежни на спине заставили переменить позу. Кости его срослись, раны почти зажили, и в первый раз встретил он Машу улыбкой. Он улыбался, увидев ее, улыбался, лежа подбородком на мягкой белой подушке, чисто выбритый госпитальным парикмахером, русоволосый. На щеках его просвечивал легкий румянец.
— Здравствуй! А ты, оказывается, улыбаться можешь! — сказала Маша, пожимая его протянутую руку. — В первый раз вижу, чтобы ты улыбался! В первый раз за четыре месяца.
— Поправляюсь я, — буркнул довольно Коля.
Маша села рядом, с удовольствием разглядывая Столярова.
— Вот теперь возьми бумагу, сестра, — сказал Коля с заговорщическим видом. — Садись, пиши письмо.
— Давай, давай! Я готова. Кому пишем?
— Жене…
— Да ты же говорил…