Вешний цвет
Шрифт:
Шестнадцать?
И ей было шестнадцать… Летит время… Она уже совсем взрослая. Даже больше… Двадцать три! Какой ужас… А она еще ничего по-настоящему не чувствовала. Тревожило только ощущение чего-то светлого, загадочного, грядущего.
«Юность! Юность! Где твое начало, Где я твой перешагнул порог?»Юность перешагнула порог, но
Так сказано в «Тысяче и одной ночи».
Она не читала. Начала — и бросила.
Что же она любит?
Многое. Она предпочитает нашу литературу переводной.
О, в этом отношении он с ней сходится! Но у него есть свои претензии к писателям. Как инженер он требует прежде всего точности. Точности в описании чувств, поступков, производственной или научной деятельности. Он не прощает ошибок, не приемлет условностей. И автор не должен пытаться заставить читателя поверить в то, во что сам не верит.
Общо!
Конечно, общо. Нужны ли примеры? Вот первый попавшийся. Он недавно смотрел «Свадьбу с приданым». Благодатный повод для злорадства эстетов! Видите ли, как можно любить, если ты не выполняешь норм… Как можно выйти замуж за человека, который в своем колхозе берет нереальные обязательства…
Но это проявление новых чувств в новом человеке! Завтрашний день отношений.
Нет, он так не думает. Новый человек — не автомат. Нельзя упрощать жизнь нового человека. Но он взял первый попавшийся пример. А сколько неточностей психологических и производственно-технических в романах? Конечно, это область трудная для художественного изображения, и наши писатели не имеют образцов у классиков. Прорубается тропа в скале искусства: изображение труда как духовной потребности человека. Как главного содержания его жизни. Как счастья! Очень сложно найти для этого краски, звуки. Ведь художник — не переводчик с языка логики на язык образов, а творец, мыслитель, и для него логические, технические понятия заключены в самих образах.
Ксена задумалась. Мысль показалась интересной, но в нее предстояло еще войти. И она сказала, что ей не все понятно.
Когда умный человек говорит, что он ничего не понял, это звучит умнее, нежели когда глупый говорит, что он понял все!
О, с ним надо держать ухо востро!
Машенька так не говорила!
Он полагает — это только его убеждение, он не смеет навязывать, — что нельзя теперь быть поэтом или романистом и писать для современников и для будущих поколений без знания науки и техники.
Она об этом не задумывалась, искусство — не ее область. И, возможно, поэтому она сказала не совсем впопад, что хорошим писателем, ей кажется, может быть только хороший человек.
Сергей Фомич посмотрел Ксене в лице, — кажется, впервые так прямо, глубоко. Ему пришли вдруг на память рубай Омара Хайяма, поэта, математика, астронома, жившего девятьсот лет назад, и он прочел несколько четверостиший.
Так, к слову. Чтоб она не соблазнялась в своей жизни приманками! Самый верный путь далеко не самый легкий. Тем более — к великой цели. Но молодость может щедро расплачиваться за все, что берет с собой в дальнюю дорогу.
Ксена села на гладко отшлифованный дождями и ветром камень, молчала. По земле медленно тянулись прохладные тени от низких, тяжелых облаков.
«ЯОна возмутилась!
Но ведь это — Омар Хайям!
Нет, он не укроется за Омара Хайяма! И если это не просто мужское кокетство, она изменит о нем мнение.
А разве оно уже сложилось?
Сложилось! Она не маленькая. И не слепа.
Нет, право, не следует придавать значения каждому его слову. Он просто шутит. И товарищи говорили ему, что он любит пошутить. Но — человек противоречив. И это, вероятно, потому, что порой мысль забегает вперед, а поступки отстают, порой же поступки обгоняют мысль, и за некоторые из них потом приходится расплачиваться. А вообще, многим людям их жизнь представляется необыкновенной. Они уверены, что если б их жизнь описал беллетрист, получился б интереснейший роман. Энтомологи подсчитали, что пчела должна облететь до десяти миллионов цветов, чтобы заготовить сырье для одного килограмма меда. Это значит, надо совершить путь в десятки тысяч километров…
Нельзя ли поэтому уподобить труд писателя труду пчелы?
Так по крайней мере ему, непосвященному, представляется эта таинственная область творчества.
Ксена вспомнила своих соседей по купе вагона, по столу санатория, их суждения об искусстве, о болезнях, вспомнила еще кое-что и сказала, пряча улыбку, что, по ее наблюдениям, больные ныне рассуждают, словно врачи; читатели, как писатели; зрители, как артисты…
Сергей Фомич сощурил глаза — так он делал, она заметила, когда не сразу все в подтексте становилось ему ясно. И вдруг улыбнулся!
С ней приятно поболтать! У нее острый, насмешливый язычок. Жальт что он не может познакомить ее с Машенькой. Нет, право, она — двойник его умной дочурки.
Снова — отраженный свет? Она подумала, вернее — почувствовала это, но не сказала.
Он уловил ее душевное состояние. Улыбка погасла на его лице.
Не хочет ли она сказать, что слишком много следов от пальцев она видит в искусстве? Не теряет ли оно своей позолоты? Что о науке с такой легкостью не говорят?
Да… Она думает, что читатели, зрители берут на себя слишком много, ворчливо, а иногда и с навязчивым дидактизмом поучая художников, специалистов, как надо писать, играть, а врачей — как врачевать… Вкус и личный опыт — только личный! — дилетантские представления об искусстве — весьма шаткий критерий для категорических оценок, поучений, выводов.
Снова дождик… Так вдруг?
Но несмотря на мелкий, будто распыленный дождь, гуляющих прибавлялось.
Весенний друг!
Дождик густеет, надо искать убежище. Рядом — стеклянный павильон библиотеки.
Вместо клеенки и скатертей столы покрыты разноцветными обложками журналов. Дежурный милиционер внимательно читает газету.
Дождь усиливается. Возникает знакомая Ксене симфония. Множество звуков заполняет павильон, и сразу тускнеют яркие обложки журналов.
Ксена укрылась под козырек, нависающий над крыльцом. Асфальтированные дорожки задымились. Ей показалось, что ветер сдувает струйки воды, распыляет их и создает «дым». Но это по земле тянулись охвостья дождевой тучи, опустившейся на вершину горы. Пахнуло сыростью. Потом туча стала такой густой, что вокруг все померкло, даже в десяти шагах ничего нельзя было разглядеть.