Весна чаще, чем раз в году
Шрифт:
Туча закрыла всю гору, словно заслонила будущее. Жизнь течет не прерываясь: в одну секунду я способна вспомнить себя всю. И ту маленькую девочку, которая сидела на корточках перед папиным плакатом, с радостным изумлением следя за тем, как колдовски вспыхивают зеленые буквы, если их обвести красной чертой, будто осветить изнутри фонарем! И совсем уже подросшую, когда я проснулась однажды среди ночи от острого горя: мне снился глубокий снег, на котором я стою босая, а тот, кого я, оказывается, успела полюбить в своем сновидении, уходил от меня прочь. Я видела его узкую, еще мальчишескую спину, такую непреклонную в своей решимости! И как он загребал
Я всегда вижу сны. Каждая ночь для меня как новое путешествие, из которого я возвращаюсь, что-то еще посмотрев про себя…
— Ты знаешь, — смущенно проронил Лёня, трогая меня за плечо, — а ведь она мне впору!
Я не сразу вернулась к действительности.
— Кто «она»?
— Фуражка.
Ах, да! Он по-прежнему держал в руках зеленую отцовскую фуражку.
12
Лёниного отца живым помнил только старшина Брусняков. Он и повел Лёню в комнату, где сейчас жил старший лейтенант. Мы извинились перед женой начальника заставы, быстроглазой молодой женщиной. Она еле-еле успела перед нашим приходом натянуть новое платье — оно еще топорщилось у нее на бедрах и не все пуговки были застегнуты — и теперь смотрела на нас с жадным любопытством, несколько даже побледнев от необычайности истории, в которую попала краешком.
— Здесь ты, Лёня, родился, — говорил старшина отеческим тоном. — Кровать стояла вот так. Стол был другой, капитан подвигал его к окошку. Три стула… нет, постой, вроде четыре. На один ставили таз и тебя купали. У двери был вбит гвоздь, на него капитан вешал шинель. На этой стене, под простыней, вещи Веры Андрониковны. Здесь — книжная полка. Книги сейчас в заставской библиотечке. Можешь посмотреть потом.
Жена начальника, кажется, была не в восторге от того, что с ее ухоженной беленькой комнаткой обращаются столь бесцеремонно.
Чужие предметы, неслышные, словно призраки, стали возвращаться в эти стены.
— Тетка Василина все помнит, — сказал Брусняков. — Она приходила помогать твоей матери.
— Ко мне она тоже приходит, — рискнула вставить жена начальника, томясь вынужденным неучастием в разговоре.
— Она же и обмывала капитана, — сурово продолжал старшина, нимало не обратив внимания на жену своего начальника.
Это ее безмерно поразило. Да полно, тот ли это человек, незаменимый помощник во всех делах, с которым у нее были даже крошечные тайны от старшего лейтенанта, тот ли постоянно услужливый старшина Брусняков Павел Никодимыч?! Она вздохнула и отодвинулась в сторону.
— Когда погиб отец? — спросил Лёня, озираясь, будто пытался разглядеть исчезнувшее. — Куда он ехал? Какой он был в этот день?
— Вот в этом-то все и дело, — сказал Брусняков. — Куда он ехал! Он ехал в нижнее селение, там больница на три койки и лежал мальчишка раненый. Здесь, видишь ли, в горах еще много памяток войны: снаряды неразорвавшиеся, патроны… Человек сгнил, а зло от него осталось. Зло живуче. Дня за четыре до того капитан обходил участок, видит — в кустах костер горит, мальчишки сидят кружком, а на огонь мелкокалиберный снаряд прилаживают вместо котелка. Мальцы махонькие, чуть постарше тебя тогдашнего. Капитан сапогом снаряд сшиб с треноги, двух мальчишек под обе руки подхватил, отшвырнул в сторону, а третьего не успел. И снарядишко-то был паршивый, небольшого калибра,
— Мальчик выжил?
— Мальчик-то выжил. Студентом сейчас в Ужгороде. Там есть станция слежения за искусственными спутниками, так он на ней практикуется. Василину спросите, он ей родня, фото покажет… Капитана вот нету.
— Старшину к начальнику! — раздалось под окном.
Брусняков осекся на полуслове, сделал на месте полный оборот и исчез.
Лёня глубоко вздохнул.
— Извините, — сказал он жене начальника и тоже повернул к двери.
— Приходите чай пить! — крикнула она ему в спину.
Так как Лёня молчал, я вежливо ответила:
— Большое спасибо. Непременно.
Жена начальника заставы что-то еще спросила, ей хотелось задержать меня, но я отозвалась скороговоркой и бросилась догонять Лёню. Он уже прошел через калитку низкой ограды и шагал по лесу, между высокими, теплыми от солнца деревьями. Вместе с новой травой под ногами было много мха и прошлогодних листьев.
Мы шли некоторое время вверх по пологому склону.
— Подожди, — сказал вдруг Лёня и остановился, будто споткнулся. — Это было здесь, пожалуй.
— Что было?
— Птица.
Он сделал два шага в сторону, но не теперешних, размашистых мужских шага, а каких-то семенящих, мелких. Так, должно быть, ходил маленький мальчик Лёнчик, которому обычная трава была выше колен, а мир кончался совсем близко.
— Огромная птица. Никогда больше не видел таких, — бормотал Лёня. — Перья цвета песка… знаешь, бывает он на закате такой розоватый. И только лезвия крыльев ярко-голубые с белой полосочкой. Она пролетела мимо меня, ничуть не испугавшись. Я до сих пор чувствую на лице хлопок быстрого воздуха.
Он машинально провел ладонью от лба к подбородку. Его черты изменились, словно Лёня поднимался с усилием на какой-то холм и смотрел на меня издалека.
Я не сразу поняла, что это холм времени. Он перевалил через него и в самом деле смотрел уже из другой жизни. Там летали большие розоватые птицы с синими крыльями и был совсем другой воздух и другие решения для каждого дня. Не мудрено, подумала я, если он примет сейчас решение из той, очень старой жизни. Даже не из своей собственной, потому что он был тогда несмышлен, а из жизни умершего отца, о котором ничего не знал до того дня, а теперь начинает узнавать — и я начинаю узнавать вместе с ним, словно мы листаем старую книгу от конца к началу.
Меня немного знобило от волнения. Но я не боялась. Я хотела всегда стоять возле Лёни, как часовой возле знамени.
Говорят, когда старые люди приезжают в города своей юности, они ничего не могут там узнать. Бродят, как слепцы, по новым улицам и шарят руками случайно уцелевшие приметы. Переменилось все.
А на Лёниной заставе все оставалось прежним, и переменился лишь он сам.
Но сейчас ему хотелось стряхнуть с себя перемены, возвратиться в прошлое таким, каким он был, когда мать увезла его отсюда. А потом четырнадцать лет молчала и, чтобы Лёня вернее забыл о прежней жизни, старательно напихивала его память, как чемодан, совсем другими впечатлениями. Она хотела вылепить ему новое будущее — будто это коврижка из теста!