Весна (Дорога уходит в даль - 3)

Бруштейн Александра Яковлевна

Вспоминаю, что Гренадина сказала: в уборную наказанным ходить можно. Вот и хорошо! Сейчас пойду в Пингвин (так у нас в институте называется уборная). Буду там сидеть до тех пор, пока на больших часах в коридоре стрелки покажут "без трох минут пять".

Очень неуютно идти по пустынному коридору. Во всем этаже нет ни одной души. Звук собственных шагов по паркету кажется мне оглушительно громким и заставляет оглядываться назад: кто там топает позади меня?

Вот наконец и Пингвин. Здесь тоже непривычно пусто и тихо. Все приходящие ученицы ушли

домой, а пансионеркам не разрешается в неучебное время пользоваться этой уборной: для них есть другая, на третьем этаже.

Чудится мне, что ли? Нет, не чудится - кто-то плачет. Подхожу ближе. На подоконнике, в глубокой оконной нише, сидит девочка. Закрыв лицо рукой, она вся трясется в беззвучном плаче. Слезы просачиваются у нее между пальцев, капают на нагрудник черного фартука, а другой рукой она судорожно мнет край этого фартука - словно, падая в пропасть, пытается ухватиться за что-нибудь.

Осторожно, тихонько касаюсь ее плеча:

– Отчего ты плачешь?

Девочка резко отнимает руку от лица. Смотрит на меня злыми, ненавидящими глазами.

– Тебе чего надо?
– хрипло говорит она сквозь плач.
– Ненавижу вас всех! Всех, всех, до единой! Так ненавижу, что аж вот здесь, в горле, давит!

– И меня... ненавидишь?
– удивляюсь я.

А удивительно мне потому, что эту девочку, Соню Павлихину, я почти не знаю, как и она, наверное, почти не знает меня.

Она пансионерка, учится в первом отделении нашего пятого класса, а я во втором отделении. Мы знаем одна другую по фамилии и в лицо. Но мы еще никогда не сказали друг с другом ни одного слова... За что же ей меня ненавидеть?

Соня Павлихина смотрит на меня пристально - глаза в глаза. Потом она неожиданно притягивает меня к себе. Я сажусь рядом с нею на подоконнике. Она обнимает меня, кладет голову ко мне на плечо. Со внезапной откровенностью отчаяния - вот так иногда человек, долго молчавший, выкладывает свое горе первому встречному - Соня Павлихина рассказывает мне про свою беду.

Вчера, в воскресенье, у пансионерок был день свидания с родными - "день родных". Сколько раз Соня просила, молила свою маму, чтобы та не приезжала к ней на свидание сюда, в институт! И за все эти четыре года мама не была здесь ни pasy.

Они виделись только летом, на каникулах, когда Соня приезжала к маме. Соня знала: если маму увидят они, это добром не кончится, будут неприятности. Но недавно Соня болела корью, мама узнала об этом - ну конечно, не удержалась, приехала...

Ведь у мамы нет никого на свете, кроме Сони, как и у Сони - никого, кроме мамы! Мама такая слабенькая, тихонькая, ее всякий пьяница может обидеть. А мама не умеет - вот не умеет, и все!
– прикрикнуть на кого-нибудь, выгнать хулиганов вон из лавки.

Я мало понимаю в путаном Сонином рассказе, где почему-то буянят пьяные хулиганы, которых надо уметь выгнать вон из лавки, а Сонина мама этого не умеет. Но Соня Павлихина так плачет, так судорожно сжимает мои руки, что я понимаю: случилась страшная беда.

– Ну и мама не выдержала! Приехала из Поневежа -

она живет в Поневеже, - чтобы своими глазами увидеть меня после кори, чтобы хоть один часок нам с ней вместе побыть. До того мы с ней обрадовались встрече - обнимаемся, плачем, никого вокруг не видим!.. Ну, а они...
– говорит вдруг Соня со злобой, - они ви-и-идят, они все видят! Гляжу, а они все на мою маму уставились. И я на нее смотрю, - всхлипывает Сокя.
– Платье на маме - я его всю жизнь помню, такое старенькое!

Рукава не модные - не буфф, а в обтяжку, как дудочки!

А шляпка, ох, и шляпка - наверное, мама ее у кого-нибудь из знакомых на этот день заняла, чтобы принарядиться, - не модная, с облезлым крылышком. А туфли!
– Соня с отчаянием хватается за голову.
– Сидит мама и ноги под стул поджимает...

Такой срам, такой срам, господи!

– Да в чем же срам-то, Соня?

– А бедность наша, бедность, по-твоему, не срам? Столько лет я скрывала! Ну конечно, они не думали, что я богатая.

Но ведь бедность-то эту они вчера в первый раз увидели. А потом еще хуже было. Ушли родные, стала дежурная синявка гостинцы разбирать. Родные-то, как приходят, складывают пакеты с гостинцами на большом столе в углу актового зала с запиской: кому, значит, из девочек какой пакет отдать. А дежурная синявка вчера, знаешь, кто была! Дрыгалка! Злая моська!

Это я понимаю: Дрыгалка была моей классной дамой в первом классе, и я ее на всю жизнь возненавидела.

В институте правило такое: каждый пакет с родительскими гостинцами вскрывает классная дама - нет ли там чего недозволенного, запрещенных книг, или вина (!!!), или еще чего-нибудь. Гостинцы вскрываются при всех девочках: у кого гостинцев много и они хорошие, богатые - те сияют, а у кого мало гостинцев или скромные - те рады бы сквозь землю провалиться.

– Понимаешь, - продолжает Соня, - вскрывает Дрыгалка гостинцы Зойки Ланской. Пакет во - двоим не унести! И все шелковыми ленточками перевязано! И таким сладеньким голоском расписывает Дрыгалка, что в пакете! "Коробка шоколаду - трехфунтовая! Еще коробка - такая же: шоколя миньон! Груши, виноград, банка икры, ветчина, семга..." Ну, просто без конца, без конца! Еще бы! Отец Зойки - полковник жандармский!

Соня говорит это с таким уважением к этому "великому человеку" жандармскому полковнику, - с такой мечтательной завистью к его счастливой дочери Зойке, что я совсем теряюсь.

Мой папа, когда говорит об этом человеке - а папе иногда приходится хлопотать перед ним за арестованных, - иначе не называет великолепного полковника, как "собака жандармская!".

Но Соня рассказывает дальше:

– И у всех, у всех роскошные сладости, фрукты. У одной даже торт "Стефания"! А у меня... у меня...

Соня так плачет, что я начинаю холодеть от страха. Что там оказалось в ее гостинцах? Что там могло быть?

– А в моем пакете, - Дрыгалка развернула - ну, срам! Никаких, конечно, ленточек, все простыми веревочками перевязано.