Весна сорок пятого
Шрифт:
– Василь, ты мне честно скажи, тебе новые глаза прибинтовали?
– Дурочка. Старые у меня глаза. Свои. Видишь, серые, как у тебя, - он поставил Катерину на пол.
– Здравствуйте, Гертруда Иоганновна.
– Здравствуй, Василь, - Гертруда Иоганновна подошла и поцеловала Василя в щеку.
Василь смутился, поэтому сказал бодро:
– Что-то меня все сегодня целуют.
– А кто еще?
– спросила Катерина.
Злата покраснела.
– Все, - сказал Василь.
– Даже милиционер постовой.
– Ну здорово, подмастерье, - протянул Василю руку Захаренок.
– Здравствуйте, господин хозяин, - серьезно
– Не забыл науку?
– Век помнить буду.
Когда улеглась первая суматоха, все уселись за стол, накрытый льняной скатертью. На столе стояла плетенка с хлебом, нарезанная аккуратными, аппетитными ломтиками селедка с луком, на блюдце высилась колбаса "второй фронт", розовая, еще хранящая форму банки, из которой ее вытряхнули, на другом блюдце лежал брусок яблочного повидла.
– Ого, какой пир!
– улыбнулся Василь и вдруг посерьезнел: - Ну вот, жизнь начинается снова.
– Долгая и прекрасная, - мечтательно протянула Злата.
– И пусть все вернутся домой, как Василь, - промолвила Гертруда Иоганновна.
Последние дни она жила в постоянной безотчетной тревоге, осунулась, под глазами появились темные круги, у носа и губ обозначились тонкие морщинки, которые не проходили, как она ни разглаживала их по утрам.
Гертруда Иоганновна возненавидела тесный кабинет, в котором она работала с Чечулиным. Касьян Абрамович любил поговорить, раскатывая свой звучный голос сверху вниз, снизу вверх, словно рулады выводил. На столе лежала куча "входящих" и "исходящих" бумаг. Она читала их под аккомпанемент чечулинских рулад, прокалывала дыроколом, который противно щелкал, и подшивала в картонные папки с надписью: "Дело". А как раз дела-то никакого и не было! Бумаги лежали себе в папках, никого не тревожа, никого не заставляя задуматься. Ни искусства, ни культуры в городе от них не прибавлялось. Театр считался первоочередным объектом для восстановления. Но были и сверхочередные: жилье, деревообрабатывающий завод, электростанция, машиностроительный. Так что до театра очередь пока не доходила. Даже актерскую бригаду не удавалось сколотить. Не было в городе актеров.
Чечулин собирался поехать в Москву, на актерскую "биржу", поискать. Конечно, Касьян Абрамович с его красноречием сколотил бы труппу. Но ведь людей где-то поселить надо. Найти помещение для репетиций. Накормить. Одеть.
– Будет труппа, скорее построят театр, - гудел старик по утрам, убеждая самого себя.
Но так в Москву и не собрался. Горсовет жилье пока выделить не имел возможности. И для репетиций помещения не было…
– Войне конец, - донесся до Гертруды Иоганновны будто издалека голос Захаренка.
– Конец. По всему видать. Бьют фашистов в самой Германии. Конец Гитлеру! И скорей бы уж. Работать некому. А дел - сами видите. Сколько городов, сколько земли разорено. Все воскресить надо!
"Верно", - подумала Гертруда Иоганновна. Работы много, а она сидит в кабинетике, бумажки подшивает, кивает сладкоголосому Чечулину. Карточка литер "а". Как же! Старший инспектор отдела культуры! А младших и нет. И вообще ничего нет.
– Может, пойдешь ко мне в мастерскую? А, Василь? Конечно, не бог весть какое важное дело, но надо ж
– Ему режим нужен. И потом нельзя в подвале, - сказала Злата строго.
Василь улыбнулся ей.
– Ладно. Подумаем. Решим. Вот передохну маленько.
– Я бы к вам пошла, да не умею нишего, - грустно произнесла Гертруда Иоганновна.
– Вы - артистка. У вас - свое назначение, - сказал Захаренок.
– Да… Конечно…
И про себя подумала: "Вот вернется Иван, мальчики, восстановим номер. Станем выступать". Гертруда Иоганновна посмотрела на свои ладони, словно на них было написано будущее. А сможет ли она работать на манеже? Не потеряла ли гибкость, силу? Сейчас бы сделать хоть фляк… Она даже огляделась вокруг, как бы подыскивая подходящее место в комнате. "Как маленькая", - подумала она и улыбнулась.
– Вы что?
– спросила Злата.
– Так… Мысли… Мимоза говорил: главное - не потерять кураж.
– А я тоже, наверно, в цирк поступлю. Дрессировщиком собак. Как вы думаете, возьмут?
– сказал неожиданно Толик.
– Сегодня и ежедневно! Анатолий Ефимов! Говорящие собаки!
– закричал Василь совсем как пять лет назад и добавил: - А я пойду к тебе собакой.
Злата потрепала его по отросшим волосам, сказала ласково:
– Таких рыжих собак не бывает.
– Бывает, - возразил Толик.
– Шотландский сеттер.
– А как мы его назовем?
– спросила Злата.
– Ржавый, - предложил Захаренок и засмеялся.
Бои завязались тяжелые и какие-то вязкие. Фашисты сопротивлялись отчаянно, беспрерывно контратаковали. Пленный фельдфебель рассказал, что слышал в своей роте речь политофицера. Тот разъяснял солдатам, какая на них лежит ответственность. Сам фюрер следит за каждым их шагом. Если Богемия и Моравия не будут удержаны, война будет проиграна. Если вы отдадите Моравскую Остраву, вы отдадите Германию!
Враг цеплялся за каждую высотку, за каждый дом, за каждую траншею. Построил целые цепи дотов, связанных между собой ходами сообщений. Каждая пядь земли перед ними была пристреляна. В поселках каменные дома превращены в крепости. Подступы заминированы. И как назло, посыпал крупный мокрый снег. Артиллерия не могла вести прицельный огонь. Авиации не взлететь: ничего не видно.
Полк Церцвадзе прорвался к реке. Узенькая на карте, в паводок она разлилась, несла откуда-то с гор коричневую пену, кусты, коряги, обегала тощие, обнаженные стволы деревьев, и казалось, что растут они прямо из воды. Сыпал густой снег, закрывая пеленой противоположный берег.
И от этого река становилась бесконечно широкой. Отделение быстро и ловко закопалось в землю, и в свежевырытых щелях из-под донного песка тотчас засочилась вода, словно отрыли родник. Коснувшись земли, снег таял и стекал в щели тоненькими струйками грязи.
Над головами выли и шелестели пролетающие с берега на берег снаряды.
Петр сидел в щели скорчившись, до боли в глазах вглядываясь в белую пелену. Рядом пристроился Силыч.
Неподалеку взвыла мина, разорвалась, сыпанула комьями земли в спины.