Весна сорок пятого
Шрифт:
– Иван Александрович Лужин. Он погиб в сорок первом.
– Вот именно. А что делал ваш брат в Берлине?
– Учился в школе.
– Откуда вы знаете?
– Он писал нам.
– Кому "нам"?
– Маме и мне.
– Из Берлина?
– Да.
– А еще что он писал?
– Что жив и здоров. Что скоро мы победим. Хайль Гитлер.
– Как?
– Хайль Гитлер. Для камуфляжа. Он ведь из Берлина писал.
– Так.
– Еще передавал приветы Фличу.
– Кому?
– Фличу. Настоящая его фамилия Фличевский. Фокусник.
– Фокусник?
– Мы же в цирке работали.
– Значит, в Берлине был Павел?
– Павел.
– Вот Вайсман и утверждает, что вы - Павел.
Петр засмеялся.
– Ничего удивительного. Мы ж близнецы. Нас всегда путали.
– Прямо шекспировский сюжет!
– усмехнулся подполковник.
– А я вам не верю!
– Почему?
– Путаете много… Фокусника приплели… Мамина фамилия то Копф, то Лужина…
– А как ваша фамилия, товарищ подполковник?
– Боровский.
– А я вам не верю!
– четко сказал Петр и голос его сорвался по-петушиному.
– То есть…
– Не верю и все. Может, вы не Боровский и не подполковник. И вообще вас нету.
Подполковник рассердился.
– Ну знаете, Лужин… Много себе позволяете. Мы здесь не шутки шутим! Вот прикажу вас арестовать.
– За что?
– За грубость. За то, что путаете тут, вместо того чтобы…
– Извините, товарищ подполковник. Обидно. Вы ж мне не верите!
– Подпишите.
– Что?
– Ваши показания, - подполковник протянул Петру ручку, макнув перо в чернильницу.
Петр аккуратно вывел: "Петр Лужин".
– Разрешите идти?
– Куда?
– В свой полк.
– Нет, Лужин. Побудете пока здесь. Поработаете на кухне. Вон народу сколько кормить надо!
– А как же…
– А так же. Приказания не обсуждаются, устава не знаете!
– Есть остаться работать на кухне!
– Найдете внизу дежурного лейтенанта. Он вас определит.
– Есть! Разрешите… Разрешите обратиться, товарищ подполковник?
– Обращайтесь.
– Можно мне с Вайсманом поговорить?
– О чем?
– Он же Павла видел!
– Успеете, Лужин. Идите.
– Есть.
Петр ушел, а подполковник Боровский перечитал его показания, сложил бумагу пополам и сунул в полевую сумку. До войны он был инструктором райкома партии, любил и понимал людей. В армию попал по партийному набору. Стал политработником. Потом его направили в Особый отдел. Нелегкая это работа, ох нелегкая. В бою враг вот он, целься, бей. А враг, с которым он борется сейчас, может принять любую личину, надеть любую форму, предъявить любые документы, враг - оборотень, перевертыш. Его надо найти, распознать, обезвредить. Очень много он вреда может принести, очень.
Работа на кухне начиналась затемно. Угрюмый ефрейтор Егги, не то латыш, не то эстонец, расталкивал Петра, который спал на тонком матраце возле остывшей кирпичной плиты. Плита сложена еще немцами, в нее вмазано несколько больших чугунных котлов с мятыми железными крышками. В них варили баланду из подгнивших овощей для заключенных. Теперь только кипятят воду. А пищу готовят в походных кухнях.
Петр был убежден, что в голове
Потом напиленные колобашки кололи. Петр и раньше любил колоть дрова, когда семья приезжала к деду в Березов. Они даже спорили с Павлом, кому начинать первому, потому что у деда был всего один топор. Дед прекратил споры, одолжив у соседа другой. Но там, в Березове, это было удовольствие. Устанешь - посидишь. А здесь, в лагере, надо было переколоть уйму дров, а ефрейтор Егги не любил передышек, не любил остывать. И Петру приходилось тянуться за ним. Часто подходили бывшие узники, хотели помочь.
Угрюмый ефрейтор цедил сквозь зубы:
– Никак нелься. Отдыхать, отдыхать…
Бывшие узники садились на колобашки, сочувственно смотрели на ефрейтора и красноармейца, безостановочно как автоматы раскалывавших колобашки на поленья, и только одобрительно покачивали головами - крепкие люди, хорошая работа.
И исчезала из рук деревянность, приходило второе дыхание, как во время представления после долгой трудной репетиции. Петр был артистом, сыном артистов, бывшие узники становились для него зрителями, а дровяной склад - маленьким манежем. И к концу работы он даже с удовольствием чувствовал себя еще здоровее, еще крепче. Великое дело - кураж!
Старая сивая лошадь неторопливо развозила дрова по лагерю в телеге с высоко поднятыми бортами. Только грузи да разгружай. Украдкой, когда никто не видел, Петр обнимал шею лошади, прижимался щекой к ее морде, вдыхал запах лошадиного пота.
И тотчас словно возвращался в цирк, к Мальве и Дублону, видел светлые строгие глаза мамы, смеющиеся - отца, и с другой стороны к сивой лагерной лошади подходил Павел, и вот-вот его руки соприкоснутся с руками брата.
Возле походных кухонь выстраивались очереди. День ото дня бывшие узники становились шумливее, оживленнее, словно скалывалась с них невидимая скорлупа настороженности, страха боли, страха смерти.
Многие требовали, чтобы их зачислили в Красную Армию и выдали оружие сейчас же, немедленно. И не только советские люди, но и поляки, и чехи, и французы, и даже антифашисты-немцы.
Но оружия никому не давали и в Красную Армию никого не зачисляли. В лагере работала комиссия. Проверяли каждого: где родился, как жил, при каких обстоятельствах попал в концентрационный лагерь? Проверяли и перепроверяли. Подполковник Боровский осунулся и потемнел от бессонницы. Петр несколько раз сталкивался с ним, приветствовал согласно уставу; подполковник равнодушно отвечал и шел дальше, даже взгляда не остановив на лице Петра. Не узнавал, что ли? Или забыл?