Весна в Крыму (Преображение России - 15)
Шрифт:
Жилец пел о каком-то вине "крамбамбули":
Крам-бам-були, отцов на-след-ство,
Питье любимое у-у нас,
И у-у-тешит такое сред-ство.
Когда взгрустнется нам подчас.
Тогда мы день и ночь
Готовы пить крам-бам-були,
Крам-бам-бам-бам-були,
Крамбамбули!
Тут старик сделал небольшую паузу, - должно быть прошелся по комнате, потом запел снова:
Когда-а-а мне из-меняет де-е-ва,
Недолго я о том гру-у-щу-у:
В при-па-адке пра-ведного
Лишь проб-ку в потолок пущу!
Тогда всех дев хоть черт бери,
Тогда я пью крамбамбули,
Крам-бам-бам-бам-були,
Крамбамбули!
Ваня как раз в это время определял место на холсте для своей девы-русалки, которая по его замыслу должна была прельщать собою публику зрительного зала, и отношение старика внизу к его деве и ко всем вообще девам прозвучало как нельзя более некстати, но он думал, что песня уже окончена, однако, выдержав паузу, жилец его завыл дальше:
Когда-а случится мне заехать
На грязный посто-я-ялый дво-ор,
То, не садясь еще об-е-едать,
Я к рюмкам обра-щаю взор...
Тогда Ваня оставил занавес и спустился вниз.
Епимахов встретил его широко открытым ртом и вопросительными глазами.
– Вы что это распелись, как какой-нибудь соловей курский?
– грянул Ваня.
Небольшое подвижное лицо Епимахова собралось в льстивые складки, и в глазах услужливая веселость.
– Удовольствие вам имел намерение доставить, Иван Алексеич, удовольствие!
– заговорил он.
– Песня эта старинная, правда, да ведь она военная, гусарская, а вы давно ли с фронта. Вот я и подумал: дай-ка спою, а Иван Алексеич послушает и мне спасибо скажет!
– Спасибо-о?.. Как же!.. Держите карман!
– рокотнул Ваня, но это не смутило Епимахова.
– Не нравится вам эта, я могу другую, посовременнее: юнкерскую!
И, как ни в чем не бывало, начал с большим подъемом:
Ура - нашили мы шевроны,
Переме-ни-ли тем-ля-ки-и,
И уж кор-нет-ские по-го-о-о-ны-ы
Не-да-леки, недалеки!
Ваня насупился и отчеканил громко и раздельно, чтобы перекричать певца:
– Пре-кра-ти-те обезьянство!
Епимахов как бы растерялся, но тут же подвижное лицо его приняло недавнее льстивое выражение, и он как бы пролепетал просительно:
– А в преферансик, а? Сыграем втроем, - вот жена с базара придет, а?
– Нет! Это черт знает что такое!
– совершенно возмутился Ваня.
– Вы пьяны, что ли?
– С удовольствием, с большим удовольствием выпил бы что-нибудь, - что вам будет угодно мне поднести, - с большой благодарностью!.. Хотя бы денатурата даже, а? Есть?.. Я его через хлеб пропущу, и ничего! И он будет почти что безвреден... А? Угостите?
– Я вижу, что вы уж и без меня угостились!
– буркнул Ваня, но Епимахов взял его за руку и заговорил умоляюще:
–
– И вот думай, как хочешь, если продать их удастся, - что-нибудь купят на обед, а если нет? А если нет, я вас спрашиваю? Стульев же люди не кушают!
– Каких стульев?
– изумился Ваня и оглянулся, а Епимахов тут же помог ему догадаться:
– Ваших, конечно, а то каких же еще!
– Во-ру-ете мои стулья?
– загремел Ваня.
– Да, воруем, а как же иначе? С голоду прикажете умирать?
И Епимахов даже выпрямился, и осерьезилось его складчатое лицо.
– У меня здесь в нижнем этаже была дюжина стульев!
– вспомнил Ваня.
– Совершенно верно, - подтвердил Епимахов.
– Была дюжина двенадцать...
– И было семь коек!
– Совершенно верно, семь... Было семь!
– подчеркнуто повторил Епимахов.
– Осталось же три, - только три, так как больше нам троим зачем же, посудите сами?
– Что же касается стульев, то... мы с женой решили оставить только три тоже, по числу членов нашей семьи...
– Это... Это, знаете ли, черт знает что!
– закричал Ваня, но Епимахов только развел на это руками и только спустя несколько секунд добавил:
– Определяйте наши поступки, как вам будет угодно, - вы хозяин!
– Полиция! Полиция, а не я! Полиция определит, как это называется! совершенно вне себя выкрикнул Ваня, но Епимахов был с виду спокоен, когда отозвался на этот крик:
– Полиция что же тоже может сделать с надворным советником? Ничего особенного, смею вас уверить... Составит, разумеется, протокол, и затрудняюсь даже представить, что же еще скажет тут эта самая полиция. Я ведь не к соседям хожу воровать, а в своей квартире лишние для меня вещи сбываю, и все... Какой же тут особенный состав преступления?
Ваня не успел еще прийти в себя от этих вполне рассудительных слов, как жилец добавил радостно:
– Ну вот, идут оба: и жена, и сын!
Ваня стоял спиною к окнам, выходившим на улицу, и не мог этого заметить, но тут же услышал визгливый голос жены Епимахова:
– Покажи отцу, дурак болваныч, а не ставь тут!
Ваня понял, что должен был дурак показать отцу, только тогда, когда в комнату ворвалась, широко отворив дверь, женщина с венским стулом в руках, причем ясно стало и то, почему она негодовала: у стула висели отломанные обе передние ножки.