Весна в Крыму (Преображение России - 15)

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

– Нет, теперь больше не замужем, - с большим ударением сказала она.

– А-а! Вы получили известие, что он убит, и стали, значит, свободны! Все понятно!

Наталья Львовна почувствовала большую неловкость от этой догадки, но ничего не сказала, даже не повела головою; да и некогда уж было что-нибудь говорить в объяснение: в комнату входили Ваня и Надя, поспешно вытиравшая руки о фартук.

Должно быть, именно оттого, что руки ее были еще влажны, молодая жена старого Сыромолотова, не подавая руки своей новой родне, просто обняла ее и поцеловала в губы, а следивший за нею Алексей Фомич весело подмигнул сыну и еще веселее проговорил:

–

У Шопенгауэра в его "Афоризмах и максимах" есть такой афоризм: "Когда молодая женщина встретит на улице другую незнакомую ей молодую женщину, то они смотрят друг на друга, как гвельфы на гибеллинов", то есть очень враждебно. А посмотри ты, как встретились наши с тобой жены!

Это замечание Алексея Фомича совершенно ввело в себя Наталью Львовну, и она уже сама обняла Надю и с восхищением сказала ей:

– Какая же вы молоденькая! И какая хорошенькая! И совсем не гвельфами и гибеллинами, а большими друзьями мы с вами будем!

И тут же, точно по какому-то наитию, добавила:

– Покажите же мне картину свою, Алексей Фомич! Я так много слышала об этой картине от Вани!

– Вот! Это называется - с места в карьер!
– как бы еще более развеселившись, обратился к сыну Сыромолотов.
– И знаешь ли, мне показалось там, в церкви, около Семирадского, что она что-то понимает в живописи!

– Она понимает!
– подтвердил Ваня, но лицо Сыромолотова посуровело вдруг и повернулось к окну, в которое он и проговорил как бы про себя:

– Что же смотреть картину, когда она запоздала появиться?.. Вчерашний день, вчерашний день!

Однако Надя, обняв Наталью Львовну за талию, как бы сама возбуждаясь ее любопытством, сказала радостно:

– Идемте, я покажу вам картину!

А Алексей Фомич вполголоса спросил сына:

– Как жена твоя, не двулична ли?

– Не замечал этого за нею, - подумал и вполне серьезно ответил Ваня.

– Ну, если так, пойдем, послушаем, что скажет. Первое впечатление важно... Картина Семирадского ей нравилась, может быть понравится и моя тоже...

Наталья Львовна вошла в мастерскую Сыромолотова благоговейно. Это слово навертывалось ей и тогда, когда она подходила вместе с Ваней к дому Алексея Фомича, но вполне ясно представилось оно ей во всей своей глубине только теперь, когда, стоя в дверях, где поставила ее Надя, она бросила на картину первый взгляд. Оторваться от картины она уже не могла и не слышала, как подошли и стали сзади ее Ваня с отцом.

Она не просто смотрела, а как бы переселилась вся целиком туда, на площадь перед Зимним дворцом, где происходило нечто чрезвычайно огромное в жизни не этой вот только захваченной кистью художника толпы, а целого народа. Когда Ваня описывал ей картину отца, она из его слов представляла и часть дворца, и толпу в несколько десятков человек различных возрастов и обличья, и конный отряд полиции с величественным приставом во главе. Но Ваня не сказал ей того, что ярко вдруг блеснуло в ней самой: эти люди, пришедшие к дворцу, видели тут то, чего не могло быть изображено красками на холсте, но в то же время ярко ощущалось вот теперь ею.

Это ненаписанное и все-таки явно воплощенное было - Свобода! Свобода огромного народа, который занял за тысячелетие своей жизни огромнейшие пространства Земли и в то же время совсем не имел права распорядиться своею судьбою, а должен был, хотя бы и в явный вред себе, исполнять беспрекословно чужую волю, и вот до чего дошел в еще

неоконченной войне. Она поняла так картину потому, что только накануне вырвалась на свободу сама; сквозь то, что в картине было приурочено к современности, она увидела вечное, то, что свершилось с нею самой, то, что может свершиться со всяким и где и когда угодно, то, что может и должно свершиться с любым народом, так как самое ценное, что есть в жизни каждого и всех, - это - свобода.

И когда ощущение великого, совершенно исключительного, что было вложено в картину художником, пронизало Наталью Львовну насквозь, она не в силах была вынести этого спокойно, - она обняла Надю и заплакала, прижав голову к ее щеке.

– Что ты? Что ты - Наташа?
– обеспокоился Ваня и хотел было отнять ее руки от Нади, но Наталья Львовна еще сильнее, всем телом прижалась к ней.

– Голова, должно быть... Компресс надо... Поди воды принеси! забормотал испуганно Алексей Фомич.

Тут же принесенная Ваней вода в стакане действительно помогла. А когда Надя усадила Наталью Львовну и, вытирая ее лицо платком, вздумала сделать ей выговор, как свекровь снохе:

– Разве можно быть такой нервной в наше время?
– сноха поглядела благодарными глазами на свекровь и слабо улыбнулась ей.

А через минуту она встала и обратилась к свекру:

– Алексей Фомич! Вы мне разрешите поцеловать вас?

– Сделайте одолжение!
– потянулся к ней Сыромолотов, и она поцеловала его в волосатую щеку по-детски и только после этого сказала восторженно:

– Это гениально, что вы сделали! Гениально, и это совсем не какая-то "демонстрация".

– Да, вы верно говорите, - согласился Алексей Фомич.
– Это у меня не демонстрация - нет, - это своеобразный штурм Зимнего дворца, вот что! И охраняет дворец все тот же пристав Дерябин! Он не убит, нет, - полиция осталась вся на своем месте... На посту! Дерябин на своем посту, - вот что, а не то, чтобы убит. Не опоздал я со своей картиной, а совершенно напротив, - предупредил события, которые не-из-беж-ны! Иначе не может быть: у всех исторических событий железная логика. Это не только потому, что на них тратится много железа. Посчитайте-ка, сколько железа потрачено на эту войну и сколько мозга, и увидите, что мозга не меньше железа. Вот в силу этой самой логики я и выставляю свою картину, а назову ее... назову уж теперь не "Демонстрация", а... Тут нужно энергичное военное слово... Как бы? "Атака"? а? "Атака Зимнего дворца", или еще лучше - "Штурм" - да! "Штурм Зимнего дворца"! А еще короче и выразительнее - "Штурм власти", которая не на месте. Да! Которая должна быть обще-народной! Да, именно! Так я и сделаю! Не "Демонстрация", а "Штурм"!

Ваня с восхищением смотрел на отца, а когда тот кончил говорить, вдруг сообщил:

– Удивительное совпадение: примерно эти же слова говорил сейчас на митинге один юный большевик, который, между прочим, просил тебе кланяться... Да ты его знаешь - сын Ивана Васильевича Худолея.

– А-а-а? Вот как?
– обрадованно протянул Алексей Фомич.
– Интересно, какую ж он речь говорил, этот славный юноша?

– Он говорил, что власть по-прежнему держат в руках имущие классы, а не народ, - ответил Ваня, пытаясь наиболее полно припомнить содержание речи Коли Худолея.
– Но скоро все переменится, поскольку произойдет новая революция, пролетарская.