Весна в Крыму (Преображение России - 15)
Шрифт:
2
– Ну вот, - весело говорил Наде Алексей Фомич, - теперь вполне беспрепятственно могу я выставить свою картину! Вовремя, значит, я ее закончил.
– Только что против истины погрешил, - заметила Надя: - Зимний дворец в телеграммах совсем не упоминается: без него обошлись.
– Да ведь царя не было в Зимнем, - он уехал в Ставку... А Зимний или какой другой дворец без царя - что же он такое? Просто огромное здание, прочно построенное.
– Все-таки, Алексей Фомич, имей в виду, что публика вернисажа
– Да ведь я не иллюстрацию на тему дня выставлю, а картину, то есть произведение искусства!
– горячо возразил Алексей Фомич.
– Так на мой холст и надо будет смотреть.
Однако Надя не сдавалась:
– Я ведь не о том говорю, как ты сам смотришь на картину и как я на нее смотрю, а как посмотрит на нее провинциальная публика! Кто тут у нас понимает искусство так, как понимаешь его ты?
– Так что же, - в Петроград мне везти картину?
Алексей Фомич прошелся по комнате и добавил:
– Пожалуй, ты права, - картину оценить смогут только в Петрограде, а не здесь, но... будут ли исправно ходить теперь поезда? И можно ли будет в обстановке, какая теперь сложится, довезти картину целой до Петрограда?
– Я думаю, что надо подождать, а не с места в карьер, - решительно отозвалась на это Надя.
– Поедем в Петроград, - тут у нас все ограбят... То была полиция, а теперь кто будет?
– Да, в самом деле, - ведь теперь должны быть поставлены везде новые люди, а тем более в полиции! Эта полиция давно уже засела всем революционерам в печенки... Подождать, говоришь? Подожду, что ж... Надо оглядеться, это так.
И Алексей Фомич оделся и вышел из дому, обещав, впрочем, жене, что пройдется только по своей улице и дальше уходить не будет.
3
Выйдя из калитки на улицу, Алексей Фомич даже остановился в изумлении: первый, кого он увидел, был плотник Егорий. Он шел именно по той стороне улицы, где стоял дом художника, и художник вспомнил рассказ своей жены о ее страхах и дневных и ночных.
Поровнявшись с Сыромолотовым, Егорий снял картузик и проговорил, как заученное:
– С революцией поздравляю, барен! Как вы есть сознательный елемент, хотя, конечно, из буржуазного сословия...
– Спасибо, - революция всем нам нужна, - ответил Алексей Фомич, - а вот заходить ко мне на двор, зная, что меня нет дома, вам бы не следовало.
Егорий насторожился и отозвался не сразу:
– Работенки, конечно, искал, - слова нет, - как она сама с неба нашему брату-голяку не свалится.
– А почему же вы допытывались, куда это и надолго ли я уехал? "С каким-то попом"? Значит, вы это видели?
– Глаза, когда смотрят, не закажешь, чтобы они, например, не видели, теперь уже заносчиво сказал Егорий.
– Это что же вы, следите, что ли, за мной вроде шпика? Кто же это вас ко мне, хотелось бы знать,
– Шпи-ком?
– так и дернулся Егорий.
– Шпики же эти вчерашний день еще были, а нынче их уж и духу-звания не должно быть!
– Однако у вас как будто и занятия никакого нет больше, как по этой улице фланировать!
– Да ведь как сказать, барен, никакому человеку воспретить нельзя, где ему ходить... С тем прощевайте!
И пошел дальше, а Сыромолотов стоял около своей калитки, смотрел ему вслед, пока он скрылся в переулке.
Конечно, ничего еще не изменилось здесь, на тихой улице очень отдаленного от столицы южного города, потому только, что в Петрограде началась революция, но художнику уже представлялись какие-то невнятные пока еще отзвуки, отголоски, течения в воздухе.
Даже как будто тише, чем обычно, была тихая улица, по которой вихрем пронеслись мальчишки-газетчики с красными листами телеграмм.
Алексей Фомич представил этот красный вихрь по всем улицам города и неминуемую ошеломленность у всех людей, хотя и ожидавших, что революция должна непременно совершиться.
Небольшая, шедшая поспешной семенящей походкой старушка встретилась Алексею Фомичу на перекрестке улиц: это была его теща Дарья Семеновна.
– Ах, как я рада! Ах, как рада! Даже и сказать не могу, - заулыбалась она полубеззубым ртом.
– Вы тоже рады? Вот как!
– несколько недоверчиво протянул Сыромолотов.
– Революции рады, а?
– Ка-кой такой революции?
– испугалась Дарья Семеновна, и улыбка ее сразу померкла.
– Вам рада, что вы приехали, а об какой это революции вы сказали?
– В Петрограде!
– В Петро-гра-де?
– И по ее округлившимся испуганным глазам Сыромолотов увидел, что красные телеграммы до нее не дошли.
– Несколько телеграмм на отдельных листах выпустила пока газета.
– И что же там, в телеграммах?
– Народ вышел на улицы... Главным образом женщины... и кричат: "Хлеба!.." Работницы фабрик и заводов... матери семейств... Детей-то кормить им надо, а хлеба нет: довоевались! Довоевались до того, что кормить людей нечем стало.
– Ну вот! Женщины! Их и расстреляют!
– сказала Дарья Семеновна.
– А кто же будет их расстреливать, когда солдаты от этого отказались? Что же, солдаты звери такие, что в своих матерей и жен стрелять будут?
И Алексей Фомич сжал свой крепкий кулак и потряс им в воздухе по направлению на север.
4
Как этот, так и несколько последующих дней Алексей Фомич жил всем своим существом не в своем городе, а там, в Петрограде, где вот именно теперь, как ему ясно представлялось, он мог выставить свою картину. А так как без дела проводить время он не мог, то делал наброски карандашом: толпы народа посредине чинных улиц столицы.