Весна в Ялани

Аксёнов Василий Иванович

А я вот выжил. Жить за других теперь приходится. Пытаюсь. Любить и тех, кто их любил, кого они в ответ любили. Пусть и заочно, представляя. Я так теперь произношу:

И тех, и этих, Господи, помилуй.

И мать мне вторит.

Это потом уже узнал я, что сначала меня и других раненых отправили на вертушке в Моздок. Вертушку сбили. Кто был совсем живой, погибли, а кто, как я, был почти мёртвый, тот уцелел – лишь откатился. Нас подобрали наши. Я оказался в Краснодаре. Всё это делал кто-то за меня. Зачем-то

делал? Я был, как срубленное дерево, – просто лежал, и меня можно было, как бревно, перекатить, перетащить или на части распилить – не закричал бы, не заплакал, хоть и почувствовал бы, может, – на что-то ж дерево способно, пока не сгнило.

Где-то пропали документы. Мои. Военный. Или ещё там, в санчасти, которую разбомбили. Или сгорели в вертолёте. Не переслал никто их мне по почте после. Долго потом пришлось доказывать, что я есть я. Но не о том тут, не про это…

Родных у Серёги не было, он сам об этом нам рассказывал, искать некого, хожу к нему теперь вот на могилу – она у нас тут, в Елисейске. Я думаю, что это он здесь с почестями захоронен. Да и не думаю, а чувствую.

И он, и я – так получилось.

Не он, конечно. Что-то от него. Он сейчас – где-то. Если философ – философствует, если филолог, то… чем занимаются они, не знаю. И я с ним рядом – по ошибке. Имя моё здесь было выбито. Так и осталось…

И за родителей его произношу я: Господи, упокой неведомых мне. Ты же их веси имена. Их имена записаны на белом камне.

Он – по ошибке или – я? Может быть – оба: Иоанн и Сергий.

Мне надо было написать матери. Моей. Что я ещё к ней не приехал. Что я ещё пока не там. Но как? Слов в голове металось множество, как пчёл в рою, они в неё как кучей будто были свалены, но я не мог их верно подобрать и правильно составить в предложение. Наугад будто, как бочонки лото из мешка, их достаёшь или детали «Лего» из коробки, а соорудить из них что-то понятное и цельное нельзя – они случайные; или как пазлы – из них картинку было не создать. Одно достал, другое вынул, хочешь подставить его к первому, а оно, первое, уже куда-то задевалось.

Ты – как совсем ещё безвольный, несмышленый. Ни внять, ни выразить. Лишь на руках тебя пока ещё держать. Умом младенец бессловесный. Или как птица – только охать.

Иной раз и само слово – вот ты и вытащил его из общей кучи, будто и разглядел, но если вдруг оказывалось длинным, например – здравствуй, тут же в уме оно на буквы распадалось, ну а из букв уже обратно это слово не получалось у меня восстановить. Дрствуайз или авуйардстз – я мог из них сложить, и разберись в таком нагромождении. Лишь смутно помнил, что оно, слово какое-то, пусть хоть и это, обозначает, что с ним к кому-то следовало обратиться. К кому другому, может быть, а может, к самому себе. А то и… Ладно, что уж всуе.

Было мучительно переживать это бессилие. И рассказать о нём кому-то

было невозможно. И кто бы понял этот бред?

Молился сердцем:

Ох! Ох! Ох!

Почти как птица.

Воздыхая.

И отвечая на чей-то – врача, к примеру, или медсестры – вопрос, кто я, я вместо я мог запросто извлечь из общей кучи случайное слово, например: дерево. Мне говорили после, перед выпиской, что я как мёртвый был. Выглядел так. Но только выглядел. Был не как мёртвый я, а был – как дерево. И на чей-то вопрос, как моя фамилия, я мог произнести попавшееся первым слово:

Дерево.

А у Серёги, моего товарища, ты его помнишь, была фамилия такая: Деревянко.

И поэтому он мог уехать в Елисейск вместо меня. А там, ещё в санчасти, куда нас вынес, взводный, ты, по лицам нашим трудно было различить, кто из нас кто, – в грязи, в пыли, наверное, все были, словно в камуфляже.

И я не думаю, я чувствую. Думать об этом перестал. Ещё бы чувствовать… чуть глуше.

Тут он. Хожу к нему. Сижу под тополем. Тополь ведь тоже дерево, каким и я был одно время. Теперь хожу вот – человек. И со словами стало проще… Случайных меньше. Не распадаются на буквы. Только когда злюсь сильно на себя – уж не на буквы рассыпаются, а вдребезги…

Но я пытаюсь измениться. Бог даст – исправлюсь.

Я не свободен был, как дерево, в передвижении, привязан к месту был, словно корнями. Но в несвободе этой был свободен. Видел двух матерей – земную и небесную. Они молились за меня. Но не об этом…

Всё вроде понимал, осознавал, но односложно. Мог так подумать: дождь. Мог так подумать: небо. Или: идёт. Или: летит. Или: спокойно. А – дождь… идёт – мне было не составить.

И уж потом.

Весна. Май. На редкость тёплый, хоть и ветреный. Мать после скажет: в Духов день.

Приехал я на поезде в Милюково. На автобусе – до Ялани. Я уже мог сказать: Ялань, когда заказывал билет, и Милюково – безошибочно.

Иду по Линьковскому краю. Сухо. Давно, похоже, снег сошёл. Здесь, на высоком. Вихрями пыль по улицам гоняет. Щебечут птицы. Собаки – многих узнаю. Есть молодые – незнакомые. Кобыла Дункель. Лесника. Её я помню. Есть перестала – траву щипать – и смотрит на меня, давно не видела – припоминает.

Деревья голые ещё – как в палисадниках, так и в лесу, – и лишь мурава зеленеет.

Только что вывалилась из-за ельника, уже нависла над деревней – туча. Чернее ночи. Сама себя будто жуёт и небо будто доедает.

Вижу издали, стоит она, мать моя, возле ворот. Где-то была, откуда-то вернулась. В одной руке верёвка, или прутья, не распознать мне. Глядит упорно в мою сторону, глаза ладонью заслонив, хоть ей и солнце не мешает – за тучей солнце; и на колени стала опускаться – ноги вдруг стали не свои, как после скажет, подломились.