Весна в Ялани
Шрифт:
И разразился ливень. Гром. Гроза. Мать после скажет: нынче первая.
Я подбежал к ней, к матери, поднял её и начал говорить:
– Мама. Ты не узнала? Это я.
Слова связались в предложения, на слоги даже не распались.
Но боль в затылке не прошла.
Я дома.
Будто, как мёрзлого, меня в мой дом внесли – начал оттаивать.
Оттаял.
Так, что и время даже по-другому потекло, то его не было, свернулось будто в точку, тут – потянулось – как прямая.
Ходил рыбачить на налимов. Потом – на щук. Только без радости, как раньше. Раньше и времени
Ваня, больно смотреть мне на тебя – как неприкаянный.
Я понимаю.
Журавли и гуси пролетели. На юг сначала, а потом обратно. Снег навалил, потом растаял. Тепло. Мороз. Ненастье. Вёдро. Череда.
Гуси и журавли – опять…
Смысла не стало в этом для меня. И будто места в этом мне не стало.
Начал я, взводный, выпивать. Как скажут здесь: закладывать маленько. Просто сказать, непросто передать. И не маленько. Почти два года пил, без перерыва. Сквозь этот морок как-то замечаю: переживает мать. Не за себя, а за меня. И я ответственность теряю, почти утратил – когда одно лишь на уме: где раздобыть и чем опохмелиться? А человек не должен быть таким. Хоть за кого-то нужно быть ответственным. Пусть за того, кто далеко, а за того, кто рядом, – обязательно. И пить я бросил. Как-то проснулся возле дома, в снегу, и сам себе сказал: всё, парень, хватит.
И мать до этого молилась.
О всесвятый Вонифатие…
И Богородице.
Прими молитву матери, о чаде слёзы проливающей…
Может быть, так, что – приняла.
А потом поехал в Елисейск искать работу. Как безработному– то оформляться – стыдно. Туда-сюда сунулся. Нигде не нужен, никому. Не огорчаюсь. Помню, что распогодится когда-нибудь, что это нужно для чего-то. Ну, подожду, мол. Нужно для меня. А для чего – пойму когда-нибудь. Иду по улице. По главной. И не велик вроде, но город. Слякотно. Суетно. Уже скучаю по Ялани. Зайду к Серёге, думаю, – поговорим. Пофилософствует он – Умный. Что вдруг подскажет, посоветует. Иду. И вижу. Сначала – сердцем, а потом – глазами. Или всем телом и душой. Мне стало худо; как будто с жару на мороз – к затылку льдину будто приложили, и без того покоя не давал мне.
Светка.
Не дождалась она меня, связалась с кем-то.
Идём по улице навстречу. Шаг не замедлили. Сравнялись. Глаз не отводим. Народ кругом. В делах, в заботах. Кто на работу, кто домой. Она вдруг падает мне в ноги, в слякоть, коленями на тротуар, тут же заплакала и говорит:
– Ваня, прости меня.
А у неё уже ребёнок. От кого-то. Я выяснять не стал. Мне и сказали – я забыл. Кто-то нездешний.
– Встань, – говорю.
– Нет, – говорит.
Поднял её. В слезах. Дальше пошёл. Она за мной.
– Не знаю, – говорит, – что со мной было, я как
Я говорю ей:
– И оглохла.
– Да, и оглохла, – повторяет.
– Бросил? – спрашиваю.
– Нет, – отвечает, – сама ушла, когда прозрела. Я, – говорит, – всю жизнь готова у тебя вымаливать прощения.
– Не надо, – говорю. И думаю: «И я ведь вырос без отца. Ну и её ребёнок будет безотцовщиной. Я знаю, что это такое. Не допустить бы».
Мы повенчались.
И живём. Снимаем в городе квартиру. У нас теперь есть сын, усыновлённый мной, и дочь. В честь моей матери её назвали Катериной. А сына Ваней назвала она, жена моя, Светлана. Ещё тогда, когда он не родился. Кто-то ещё под сердцем у неё – родится скоро. Не остановимся на этом.
Как Бог даст – мать так говорит.
Работы не было. Охотился, рыбачил. Корова есть – молосного хватает. Ну, как-то жили, с голоду не умирали. Ягоды летом соберёшь – продашь. Грибы. Орехи. Черемша. Ну, как в деревне, что обычно.
Приезжал в Ялань Мерзляков, Фёдор Каримович, лесобарон, он жил когда-то здесь, учился в школе. В вальщики звал к себе. И обещал аванс мне выдать тут же. Я отказался. Лес изводить вокруг Ялани не смогу. Ещё бы где-то… Я же тут вырос, всё – моё, себя уродовать не будешь. И хоть кого-то… Предлагали потом и другие лесозаготовители пойти к ним в летучий отряд. Ночью быстро свалить лес, набегом, а перед утром приедет воруйка, загрузит на лесовоз брёвна, и тот увезёт их до рассвета в город, под прикрытием, конечно, – если вдруг тормознут менты, так откупиться. Я отказался. Пусть кто другой идёт и валит, только не я. Пусть этим ничего и не исправлю, но участвовать в этом не стану. Так я решил. Думать не хочется, прав или нет. Просто так совесть подсказала, а я с ней спорить не хочу. И бесполезно: она же совесть – не проигрывает.
А потом Васька Усольцев, мой одноклассник, дальний родственник и сослуживец, ты его помнишь, стал зазывать меня вступить к нему в бригаду. Он – бригадир. Угоняли они – в Елисейске, в Милюково, добирались и до Исленьска – иномарки, разбирали их на запчасти, запчасти продавали. Немало в месяц выходило. Купил Васька себе крутой японский внедорожник и квартирку.
Не согласился я. И заниматься этим отговаривал его – не дело.
Васька сидит уже. Накрыли их бригаду.
Потом встретил Истомина дядю Олега, который живёт в Ленинграде, а на лето приезжает к матери в Ялань, к Елене Дмитриевне, старушке. Встретились на Кеми с ним. Он пообещал, что поговорит со своим приятелем и одноклассником Шавским Олегом Порфирьевичем, у которого сын работает начальником пожарной охраны. Я после армии – меня принять, мол, могут.
Вот, взводный, я работаю теперь в пожарке.