Весна в Ялани
Шрифт:
И боль ушла из-под затылка. Или совсем покинула меня, или нашла во мне бесчувственное место. Под сердцем, может.
Быть стало легче.
Я стараюсь.
Весенний день в апреле (мать)
Тук-тук – копытца по настилу. Отстучали. Словно картечь просыпал кто-то на пол – прокатилась. И после глухо – как по мху или матрасу ватному, почти не слышно – по перегною – копился тот здесь много лет.
Это он, Коля, выгнал на пригон овец. Воротца только приоткрыл им – сами вышли. Их сквозняком как будто вытянуло. На белый свет из полумрака.
Стоят овцы, скучившись. Пока не разбредаются.
– Бяши.
Парнокопытные… ну, ясно.
Тут, на пригоне, им хоть и не безграничная, не полная, конечно, но свобода, после двора, где они проводили большую часть зимнего времени, и тесной стайки, куда в морозы сильные их Луша запускала, чтобы они не околели, – обвыкают. Там они стены видели да перекрытие, а здесь – обзор: ельник, поляны, небо, огород.
– Пространство. – Коля огляделся.
И солнце – главное. Во двор, глухой, оно не проникало, разве что в щели тонкими лучами, в которых изморозь играла да проявлялся пар от выдохов овечьих; в стайке – тем более, та – без щелей.
Принёс Коля с завозни от заканчивающегося уже стожка навильник сена. Норма. Яслей тут нет, свалил его к заплоту. Сверх меры дашь – и стопчут половину. Дело известное:
Овечки.
Красивый палевый ягнёнок выделяется в чёрно-серой отаре. Выходила его Луша – не сдох.
Её любимчик.
Задрал ягнёнок бархатисто-курчавую голову с небольшими чёрными и блестящими, как антрацит, рожками на шею взрослому, остриженному недавно, барану – терпит тот, устроив свою, отвердевшую в многочисленных сражениях, башку с закрученными в штопор бледно-зелёными, как патина, рогами на чужой спине при этом; жмурится сладострастно – не то от похоти, не то от солнца; ягнёнок – тот ещё невинный, но тоже щурится – от солнца.
Под нож-то как она потом его?.. Любимчик.
Куры тут же, на пригоне. Раньше их, чуть только рассветало, Луша выпустила из подсобки, где они в курятнике томились.
– Кути. Облезлые. Ещё бы.
Клювы очистят хоть от своего помёта. А то… как эти…
Бродят кути, роются в сенной трухе, облезлые, энергично разгребая её лапами, как заведённые. Надолго хватает завода – будут без устали копать, пока обратно не загонишь. Петух среди них. Крупный. Голенастый. Ярко-белый, с золотым отливом. Забот у него больше, чем у его подруг беспечных, – то и дело, временно прекращая поиск пропитания, воинственно вскинув лёгкую голову с тяжёлым алым гребнем, зорко озирается вокруг: вдруг где какой противник нарисуется. И вверх косится одним оком – не парит ли в небе коршун, не мелькает ли где ястреб, с этих станет. Хоть и нет цыплят ещё, бояться не за кого, но —
Инстинкт.
– И курицы, и овцы, – переводя медленно взгляд с одних на других и обратно, сказал Коля. – Канешна.
Канешна – это значит глупые.
– Не то что остальные… Хоть и ворона.
И та легка вон на помине.
– Рыскат, досужая, вынюхиват, холера.
Перелетает шумно со столба на столб, с кола на кол грузно пересаживается, остро зыркает ворона во все стороны, на человека, на овец, на кур: кто тут, что тут, по какому поводу собрание, и без неё-то как, дескать, обходятся,
– Такая птица… Овцы и курицы весёлыми бывают? Чё-то не видел. Вороны – да. Собаки – тоже. Кот наш, и тот… пока не обленился… Эти серьёзные всегда. Им не до шуток… так как будто. И – как стеклянные – у них глаза.
Длинная речь. Не за один приём высказалась. В пять заходов, включая вздохи разной глубины и ёлки-палки, здесь не вставленные. Другой кто-нибудь, более расторопный на язык, та же Луша, за это время все яланские новости, скопившиеся за долгую зиму, успел бы пересказать, включая вздохи разной глубины и, непременно, Осподи помилуй. Ни жить, ни говорить Коля не торопится. Как живётся, так и живёт. Как говорится, так и говорит. Не подгонишь. И всё делает так, не подсуетится. Так вот и ходит. «А от медведя побежишь?» – спрашивала его как-то Луша, раздражаясь от его медлительности или удивляясь ей. «Не знаю, – отвечал ей Коля. – Если ноги не откажут». – «Испугашься?» – «Испугаюсь». – «Ты прикинься сразу мёртвым», – говорила ему Луша. «Зачем?» – спрашивал Коля. «Чтобы не съел, ещё зачем же!..» – «Мёртвого съест ещё скорее». – «Страх-то. Не приведи, конечно, Осподи, с ним и встречаться, – добавляла, крестясь, Луша. – Нам, людям, дорожка прямая, а ему, зверю, – боковая, и чтоб в худой час не сойтись с ним».
Сорока рядом где-то обозначилась.
– Застрочила, пулемётчица… чё-то намерилась украсть, опять на чё-то и нацелилась.
Сказал так Коля про сороку. Тут же продолжил, по другому уже поводу:
– День-то опять, смотрю, вон… это…
Это – погожим быть сулит.
На то похоже.
– Теперь ничё не совпадат, оно – канешно.
Убрав во дворе и в стайке, подметя в ограде, наколов дров и натаскав с родника воды – в речках она после разлива мутная – в избу, в баню и в подсобку, вышел Коля за ворота, сел на лавочку и закурил.
Сизый табачный дым, спокойно выпущенный, а то и с кашлем вытолкнутый изо рта, тянется к небу, словно к родному, без явного сожаления и очевидной печали покидая курильщика, – так это выглядит со стороны. Кто знает, как на самом деле? Чуть оторвался, смирный, и исчез – на фоне синем.
– Пропал, как дым… не зря же сказано.
Или про прошлогодний это снег?..
Где бы на нём, на небе, облачко увидеть, хоть бы клочок, чтобы глазами зацепиться, передохнуть, а не скользить безостановочно от горизонта к горизонту. Ладно, не разнесло ещё след самолёта, по которому, как по твёрдому, можно, не опасаясь сбиться с курса, прогуляться взглядом с севера на юг. Этим же курсом пролетел и самолёт, его оставивший. Уже и эха поднебесного не слышно: будто позвал его хозяин, поманил – и убежало.
Дней десять так уже стоит.
– Весна-красна… так говорится. Оно и это…
Луша должна прийти – ушла за хлебом.
Смотрит Коля вдаль Линьковского края, выглядывает её. По ярко-синему плащу узнает сразу. Да и не только по плащу. И по походке.
Как гусыня.
И по тому ещё, что сердце ёкнет:
Луша.
– Сжились.
Идёт кто-то, но не она.
Одет Коля по-весеннему: без шапки – в кепке и без телогрейки – в пиджаке. Под пиджаком свитер, связанный этой зимой для него Лушей. Сама овец стригла, сама пряла, сама вязала.