Весна
Шрифт:
Пансионерок мы тоже разбили на две группы. С одной группой занимается Лара Горбикова, с другой — Варя Забелина. По их словам, пансионерки знают еще меньше, чем приходящие. Это и понятно. Во время каникул почти все приходящие хоть немножко да повторяют пройденное. А пансионерки, бедняжки, попадая ненадолго домой, хотят только наслаждаться радостью чувствовать себя дома. Они избегают всего, что могло бы напомнить им об институте, ученье, уроках. От этого ли или от чего другого, но среди пансионерок, рассказывают
— А почему же Маня Фейгель нынче с отстающими не занимается? — удивляется Меля Норейко. — Лара Горбикова у вас профессор, Варя и Стэфка — тоже профессора… А Маню не берете ?
— Не берем! — отвечаем мы. — Маня недавно скарлатиной болела, ей нельзя переутомляться: врачи запретили.
На самом деле это не так. Маня не занимается с отстающими по другой причине. Но это та «штучка», которую Маня сама же и придумала. Об этом дальше.
Мы с Люсей сидим в саду около дома, где она живет с матерью. Сад принадлежит домохозяевам, но жильцы имеют право гулять в нем. Мы с Люсей занимаемся, сидя за круглым столом, врытым в землю. Перед нами разложены тетради и учебники.
Через два дня письменная алгебра, но мы не работаем. Нам не до того.
Из раскрытого окна доносится тоненький — вот-вот оборвется, как ниточка! — голосок Люсиной мамы, Виктории Ивановны:
Он уехал, жених! Он — в чужой стороне.
И вернется сюда он не ско-о-оро…
— Вернется жених не скоро… Вот шельма жених! — бормочет Люся, думая о чем-то другом.
— Арифметику, конечно, сбагрили, геометрию — тоже. А вот как послезавтра с алгеброй будет? — гадаю я.
Голос Виктории Ивановны приближается к нам:
Он вернется, жених, когда будет весна!
С солнцем божьим взойдет солнце радости…
— Жених идет! — предостерегает меня Люся.
— «Сколько времени понадобится для наполнения бассейна, если одна труба…. а другая…» — говорю я вслух условие задачи.
За моей спиной слышу шажки Виктории Ивановны по песку дорожки.
— А труженицы мои все пишут, все учатся! — И Виктория Ивановна обнимает в одном охвате обе наши головы. — Скоро угощу вас чудным блюдом, называется «гусарская печень»! Рецепт у меня еще от бабушки. Вот была кулинарка, моя бабушка!
Столовники сегодня мне ручки расцелуют!
— Фикторий Ифан, — дурачась, пищит Люся с немецким акцентом, — ви мешайт нам работать!
Посмеявшись, Виктория Ивановна возвращается в дом, к плите, — стряпать «гусарскую печень».
— Несчастье с мамой! — Люся не то шутит, не то грустит. — людей купят печенки, нарежут ломтиками, поджарят с луком, картошкой — дешево и сердито. А главное — все сыты. А нас душат бабушкины рецепты, мы делаем гусарскую печень а ля гоп-гоп-гоп! Продуктов уходит прорва, а есть эту бурду
— Есть еще одно хорошее блюдо: мексиканское тирли-тирли из протертых пупков птицы киви-киви! — напоминаю я Люсе.
По дорожке торопливо идет Стэфа Богушевич. Увидев, что мы с Люсей смеемся, она радуется:
— Ну, слава богу! Маня, значит, принесла?
Стэфа всегда говорит громко. Это у нее такое правило: «Если не приготовила урока и ничего не знаешь, отвечай учителю что хочешь — хоть чепуху, — но громко и очень уверенно: тройка обеспечена!» Это у нее вошло в привычку. Стэфа и сейчас спросила: «Маня, значит, принесла?» — так громко, что в окне немедленно показывается голова Виктории Ивановны.
— Кто пришел?.. Ах, Стэфочка. А где Маня? Что она такое принесла?
Посмотрев на нас с отчаянием, Люся успокаивает мать:
— Фикторий Ифан, ви мешайт нам работать!
— Ну хорошо, не буду, — миролюбиво соглашается Виктория Ивановна, отходя от окна.
— Ну чего ты вопишь, Стэфка? — выговаривает ей Люся шепотом. — У моей мамы слух, как у горной козы! Ты еще ничего не сказала, ты только собираешься сказать, а уж мама слышит! — И еще тише Люся добавляет: — А Мани почему-то все нету…
Но вот наконец и она, Маня! Мы смотрим на нее — и скисаем, как стоялая простокваша.
Маня очень бледная, очень грустная.
— Неудача, Маня?
— Да. Неудача… — Тихие слова Мани слетают еле слышно с ее губ.
— Не дал?
— Не дал.
— А ты у него просила, Маня?
— Нет, не просила. Не такой он человек, чтобы надо было его просить, напоминать ему. Он все сам помнит: и что алгебра через два дня, и что мы ждем… Ничего я ему не сказала, только, прощаясь, посмотрела на него. А он… он отвел глаза.
— Значит, не дает! — заключает Стэфа.
— Значит, не может дать! — поправляет Маня.
— Почему — не может?
— Не знаю. Старшая сестра его, Юлия Григорьевна, — замечательная женщина, она и геометрию мне передала! — вышла сегодня в переднюю провожать меня. Я смотрю на нее, ничего ке говорю, она сама все понимает. «Не спрашивайте, говорит, Маня! Ни о чем не спрашивайте!» И ушла в комнаты.
— Но ведь геометрию-то он нам дал! И так хорошо получилось: все, как одна, решили!
— А может быть, именно поэтому? — гадает Маня. — Может быть, начальство стало догадываться? Надо нам и о самом Горохове подумать: если все откроется, он не просто вылетит, а как пробка из бутылки! Его уже никуда не пустят преподавать, ни в одно учебное заведение… А ведь у него семья!
— У кого семья, Манечка? — спрашивает Виктория Ивановна, появляясь в окне.
Маня не успевает ответить. Ее перебивает Люся:
— У Данетотыча, мама, у швейцара нашего. Громадная семья! Жена и восемь человек детей! Они в деревне живут.