Весна
Шрифт:
— Ай, ай, ай! Беленький мальчик, волоса золотой, такой миленький, кисанька-соловейчик! — и, подавая ему крупную черносливину, говорит словно поет: — Куший, мальчик, куший! Расти большой-большой!
Сенечка взял черносливину, шаркнул ножкой, поблагодарил:
— Мерси!
Но мысли Сенечки не здесь, и мечтает он не о черносливе, а о том, что он сегодня увидит — в первый раз в жизни! — в цирке.
Больше всего Сенечка боится опоздать к началу циркового представления. Он поминутно смотрит на маму умоляющими глазами.
— Мамочка…
Из-за Сенечки мы приходим в цирк едва ли не первые. Но Сенечка счастлив. Не беда, что еще ничего не представляют, — тут и без представления масса интересного. Как удивительно зажигают цирковые лампы! Много десятков огромных — не таких, как дома! — круглых керосиновых ламп спускают на цепочках с потолка, зажигают и тем же путем поднимают обратно к потолку…
Ну, где еще такое увидишь? В цирке и пахнет не так, как дома.
Чем это пахнет?
Расширив ноздри, Сенечка шепотом определяет цирковые ароматы:
— Песком… Лошадками… Зверями… — сказал тогда папа. Сейчас, когда я смотрю на фон Валя, у меня то же чувство: это надо видеть, надо запомнить! Это надо ненавидеть всегда, всю жизнь!
Так впервые входит в мою жизнь ненависть. Смутное представление о том, что такие люди — враги, их надо ненавидеть, с ними надо бороться.
В антракте Иван Константинович, переглянувшись с мамой, просит нас остаться в ложе, не выходить.
— А как же к лошадкам? — огорчается Сенечка.
Ему обещали, что в антракте его поведут за кулисы — смотреть красавцев цирковых коней.
Сенечке объясняют, что сегодня к лошадкам не пускают: у лошадок корь, это заразительно. Сенечка с грустью смиряется: он мнителен, а корь, он знает, «это очень вредно для здоровья»!
В середине представления в нашу ложу входит запоздалый гость: папа! Он освободился раньше и приехал.
— Папа, — шепчу я, — посмотри на ту ложу, самую большую, над входом…
— Знаю. Видел, — коротко бросает папа. И добавляет с детским огорчением: — Надо же такое! Десять лет собирался я в цирк — и вот… извольте радоваться!
Представление кончилось. Медленно вместе со всей толпой мы подвигаемся к выходу из цирка. Вот мы уже на площади.
Одновременно с нами, из особого выхода — прямо из губернаторской ложи — выходит фон Валь.
Мы приостанавливаемся. Папа переглядывается с мамой и Иваном Константиновичем. Мы с Леней перехватываем папин взгляд и понимаем его. «Подождем, — говорит он, — пусть сперва уедет тот!»
И тут, словно разрезая ножом вечерний сумрак на площади, раздаются один за другим два выстрела.
Стоящий впереди нас человек поворачивает к нам веселое лицо:
— Хтось губернатора стрелил! — И, энергично работая локтями, он пробирается к месту происшествия.
Наступившая было на секунду тишина внезапно взрывается шумом, криками, полицейскими свистками.
— Держи! Лови! — раздается в разных местах.
И все перекрывает звериный рев стояшего неподалеку от нас городового.
— Поймали-и-и! — торжествующе кричит
— Ох! — жалостливо кричит женщина, стоящая на ступеньках одной из лестниц, ведущих в цирк. Оттуда ей видно то, чего не видим мы. — Хлопчика чернявого… Он и стрелял… Ох и бьют они его! Ох и бьют! — Женщина на мгновение даже зажмуривается.
— Доктора! Доктора! Губернатор ранен! — кричат где-то очень близко от нас.
Подхватив на руки перепуганного Сенечку, папа кричит нам:
«Ступайте за мной» — и, резко повернув, идет по площади в противоположную от происшествия сторону.
Дома я спрашиваю:
— Папа, когда кричали: «Доктора! Доктора!» — может быть, это не губернатору надо было помочь, а тому, другому… Чернявому хлопчику… Тому, кто стрелял!
— Чернявому хлопчику!.. — говорит папа с горечью. — Ему уже никто помочь не может!
Назавтра утром газеты печатают экстренное сообщение «о злодейском покушении на жизнь губернатора фон Валя». «К счастью, — говорится в экстренном сообщении, — жизнь губернатора вне опасности: он лишь легко ранен в ногу и в руку…»
В ближайшие дни мы узнаем подробнее о чернявом хлопчике.
Зовут его Гирш Лекерт. Ему двадцать два года. Он сапожник.
Шнир и Разин знают Лекерта. Они говорят: хороший паренек.
Умный, очень способный, хотя совсем неграмотный. Был членом подпольного профессионального союза сапожников. Товарищи Лекерта очень любят его за милый нрав, за смелость и находчивость, за всегдашнюю веселость.
Два года назад, рассказывают Шнир и Степа, в одном из маленьких городков нашего края арестовали троих молодых людей — они разбрасывали революционные прокламации. Арестованных заперли в квартире урядника, с тем чтобы на следующий день отвезти их в городскую тюрьму. Но рано утром на дом урядника напала большая группа молодежи под предводительством веселого чернявого юноши Лекерта. Они подвезли к дому две тележки, груженные камнями, и, ловко орудуя этим нехитрым оружием и отбиваясь от полиции, освободили арестованных товарищей и убежали вместе с ними. Один из участников этого дела, друг Лекерта, был ранен. Полиция его схватила. Его положили в госпиталь.
Казалось, помочь этому другу — арестованному, раненому — было невозможно: около его койки в госпитале день и ночь дежурил городовой. Через кого-то из персонала госпиталя Лекерт доставил раненому другу женское платье. Тот переоделся в уборной и спокойно вышел из госпиталя по черному ходу. На улице дожидалась телега, которая его и увезла.
За все это — нападение на полицию, освобождение арестованных товарищей, за устройство побега раненого революционера из госпиталя, за участие в забастовках — Лекерта арестовали, посадили в тюрьму, а потом выслали в Екатеринославскую губернию под надзор полиции. Лекерт бежал оттуда и возвратился в наш город.