Весна
Шрифт:
Очевидно, папу пришли звать к больному. Папа — сам же называет себя «рассеянная башка!» — забыл, что я сплю в кабинете, и привел посетителя туда.
Сейчас, вероятно, часов пять утра. В комнате уже совсем светло. Притаившись за своей ширмой, ясно вижу в просветы между ее створками папу и незнакомого человека. Папа, заспанный, видно только что разбуженный, в накинутом на плечи пиджаке, стоит перед незнакомцем, не предлагая ему сесть. Тот растерянно оглядывается по сторонам, словно сам толком не понимает: куда это он забрел и зачем он это
Помедлим еще немного — в том будущем, в которое мы забежали, — чтобы узнать о последних часах чернявого хлопчика Лекерта… Когда в ночь с 27 на 28 мая его везли на место казни, с ним в карете были раввин, пристав Снитко и конвой.
— Куда вы меня везете? — спросил Лекерт.
— На вокзал, — внушительно ответил Снитко. — На каторгу отправляем тебя.
Это был жестокий ответ. Дерево растет из семени десятки лет.
Но достаточно нескольких минут, чтобы из семечка надежды выросло в душе целое дерево радости, ожидания, жизни! Так было, наверное, и с Лекертом… Значит, не смерть? Значит, жить?
Это длилось всего минуту-другую. Лекерт увидел, что карета повернула не налево, не к вокзалу, как обещал пристав Снитко, а направо, к Военному Полю, где совершались казни.
— Вы меня обманули! — сказал Лекерт приставу.
— А конечно ж обманул! — подтвердил тот. — На виселицу везем. Куда же еще?
На Военном Поле уже был воздвигнут помост с виселицей.
Прибытия Лекерта уже дожидались представители суда, тюремный врач и другие лица, а также два полка пехоты и две казачьи сотни.
Секретарь суда прочитал приговор.
Лекерт выслушал его совершенно спокойно, словно и не о нем шла речь.
После оглашения приговора раввин обратился к Лекерту с увещанием раскаяться:
— Сын мой, ты преступил заповедь господа бога нашего — на горе Синайской он приказал нам: «Не убий!»
Лекерт посмотрел на раввина, — до этой минуты он слушал его равнодушно и ничего ему не отвечал.
— Раввин, почему вы говорите это мне, а не им? — Он кивнул на своих палачей. — Ведь они сейчас убьют меня!..
Товарищ прокурора предложил палачу Филипьеву привести приговор в исполнение.
Лекерту скрутили веревкой руки за спиной. Видимо, это причинило ему физическую боль — лицо его на миг исказилось, — но он ничего не сказал, не застонал. Со связанными руками он сам твердо взошел на помост.
Палач накинул петлю на его шею. Петля застряла на подбородке. Лекерт сделал движение головой, чтобы петля сползла на шею. Так стоял он несколько мгновений. Он казался совсем котором не на чем остановиться: ну, глаза, ну, нос, ну, ежик над узким лбом — в общем, как говорится, все, как у людей, — без особых примет. Это, видимо, очень нервный человек: в разговоре дергает плечом, иногда
— Чем могу служить? — спрашивает папа неприязненно. — И почему, собственно, в такое неурочное время?..
Незнакомец опускается на стул и сидит с поникшей головой, как виноватый.
И вдруг, словно догадавшись, папа обеими руками берет незнакомца за плечи:
— Повесили?
— Повесили!.. Яков Ефимович, как он умер! Я ведь уже не раз видал…
— Да, — повторяет папа жестко, — вы уже, вероятно, не раз видали!
— Но этот… Как он умер! Как Христос на кресте!
Секунду папа и незнакомец молчат.
— И вы присутствовали при казни?
— По долгу службы, Яков Ефимович…
— Служба не нос, с ней не рождаются — ее берут или от нее отказываются!.. — строго говорит папа. — Вы осмотрели труп?
Констатировали смерть?
Незнакомец кивает.
— Так уходите! — кричит папа. — Слышите, уходите!
Незнакомец встает.
— Я уйду, Яков Ефимович. Я и оттуда уйду, даю вам слово!
— Вот когда уйдете оттуда — тогда и приходите сюда…
А сейчас вон из моего дома!
Заплетающимися, как у пьяного, ногами незнакомец долго, послепому, не попадает в дверь…
Потом слышно, как Юзефа выпускает его на лестницу и запирает входную дверь, громыхая цепочкой.
Я хочу выйти из-за ширмы, подойти к папе. Но он вдруг садится к письменному столу и — плачет. В первый раз в жизни я вижу, как плачет папа! И этот беспомощный, неумелый мужской плач, когда слезы стекают по носу и попадают в рот, поражает меня, как столбняком. Я стою за ширмой, я хочу к папе, все во мне рвется к нему, а ноги не слушаются.
Папа перестал плакать. Вздохнув, громко, как наплакавшийся ребенок, он вытирает глаза тыльной стороной обеих рук.
Тут только с меня спадает оцепенение. Я подхожу к папе и обнимаю его.
— Ты? — удивляется папа. — Что ты тут делаешь?
Ну что за человек! Ничего не помнит — я уже больше месяца ночую у него в кабинете…
— Папа, кто это был? Доктор Михайлов?
Папа безнадежно машет рукой:
— Нет, не Михайлов. Другая полицейская собака. Тюремный врач…
— А зачем он к тебе приходил?
— Спроси его! Я и руки ему не подаю. Уже давно…
Мы стоим с папой у раскрытого окна. В зелени больших деревьев на противоположном тротуаре громко перекликаются птицы — не то здороваются, не то ссорятся.
А солнце встает, такое сверкающее, такое новое, словно его сегодня в первый раз зажгли над землей!
— Пуговка… — Папа крепко обнимает меня. — Это надо помнить. Всегда, всю жизнь!
Глава двадцать пятая. ВЫПУСК
Говорят, в столичных институтах устраивают выпускные балы. Выпускницы могут приглашать на такой бал своих родных и знакомых. Институт сияет огнями. Под сверкающими люстрами актового зала, скользя по зеркальному паркету, кружатся в танцах пары.