Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия

Моррисон Уильям

– Что ты скажешь, ученый человек? Грустно у тебя на сердце, когда ты смотришь на него? Больно тебе за него или же за себя самого, когда ты будешь тоже лежать мертвый, как он?

– Нет, ответил я, – я не печалюсь, глядя на мертвеца. Ведь тут нет человека. Это – пустой дом, хозяин которого ушел из него. На мой взгляд, это то же, что изображение человека из воска. И даже менее, потому что восковая фигура изображает живого человека. Здесь же нет ни жизни, ни подобия жизни, и меня это не волнует. Гораздо более волнует меня вид платья и оружия этого человека: в этом больше жизни, чем в трупе.

– Это правда, – сказал он, – но разве ты не печалишься о своей собственной смерти, глядя на него?

–

Как же мне печалиться, – возразил я, – о том, что мне совершенно неведомо? Ведь подумай: пока я жив, я не могу представить себе, что умру, не могу верить в смерть. Я хорошо знаю, что должен умереть, но могу вообразить себя только живущим какой-нибудь иною жизнью.

Опять он взглянул на меня с изумлением, но затем лицо его прояснилось, и он сказал:

– Да, верно. Именно такою церковь представляет себе смерть и такой смерти жажду и я, чтобы после нее увидеть перед собой все деяния, какие я совершил во плоти, и знать, чем они действительно были и к чему они привели. И я стану на вечные времена членом церкви, то есть общего единения. Ему я буду принадлежать, как принадлежу и теперь.

Я вздохнул при его словах и сказал:

– Да, приблизительно так думали все люди, потому что никто не может представить себе небытие. Я припоминаю, что в древних датских сказаниях про человека говорили, когда он умирал, что он переменил жизнь.

– И ты тоже так думаешь?

Я покачал головой и ничего не ответил.

– Что ты можешь сказать обо всем этом? – спросил он. – Между нами есть какая-то стена, разделяющая нас.

– Я думаю, – сказал я, – что хотя я и умру, и жизнь моя будет кончена, все же жизнь человечества продолжится, а поэтому и я, как часть человечества, буду продолжать жить. И ты так же думаешь, как я, милый мой друг, или, по крайней мере, поступаешь согласно моим мыслям, предпочитая умереть в скорби и муках, чем изменить союзу с товарищами или перестать трудиться во имя его до последних сил. Ведь ты сам говорил у креста, что если бы не гнушался сказать, кому следует, слово-другое и поступиться иногда правдой, заплатить несколько грошей и отслужить несколько обеден, у тебя было бы теплое местечко и на земле, и на небе. И подобно тебе будут поступать многие никому не ведомые бедняки, пока будет существовать мир. А кто так не поступает, тот действует только под влиянием страха и сам стыдится своей трусости, старается себя же обмануть разными оправданиями, чтобы не было слишком стыдно жить. И, поверь мне, не будь этого, мир бы не существовал, а погиб, удушенный собственным зловонием. Ну, что, друг, теперь стена между нами пала?

Он улыбнулся, глядя на меня добрым, но грустным и застенчивым взглядом, и покачал головой. Помолчав немного, он сказал:

– Теперь, после того как ты видел подобие тех, кто были нашими друзьями, пойдем взглянем на тех, кто были нашими врагами.

Он провел меня через боковую перегородку в алтарь придела, где на полу лежали тела врагов; оружия и доспехов у них не было, но платье им оставили, и лица их – если не все, то большинство – были прикрыты. В восточном конце придела стоял еще один алтарь, покрытый пышной тканью с богатой вышивкой, а на стене висели изображения святых; посредине в нише было написанное яркими красками и золотом изображение рыцаря верхом: он мечом разрезал надвое свой плащ, чтобы отдать кусок полунагому нищему, стоящему перед ним.

– Ты знаешь кого-нибудь из этих людей? – спросил я, указывая на мертвых.

– Многих я мог бы узнать, – ответил он, – если бы видел их лица. Но оставим их лучше в покое.

– Они были дурные люди? – спросил я.

– Да, двое-трое из них творили зло. Но я не хочу говорить тебе о них. Пусть святой Мартин, в доме которого мы находимся, расскажет про их жизнь,

если хочет. Остальные же были жалкие глупцы или люди, принужденные искать средств к жизни и попавшие при этом на дурной путь. Господь да упокоит их души! Не хочу я быть доносчиком даже перед Господом.

Мы немного постояли в задумчивости. Я смотрел не на мертвецов, а на странные картины на стене, лучше и ярче написанные, чем картины в срединной части церкви. Наконец Джон Болл обернулся ко мне и положил мне руку на плечо. Я вздрогнул и сказал:

– А теперь прощай, брат мой. Я пойду к Уиллу Грину, ведь я обещал ему пораньше вернуться.

– Нет, брат, – ответил Джон Болл, – не уходи пока. Мне еще хочется многое сказать тебе, а ночь только в самом начале. Сядем на скамью в алтаре и поговорим о том, как и что делается на свете и у нас на родине. Мне все кажется, что ты видал кое-что, чего я не видал и не мог видеть.

С этими словами он повел меня в алтарь, и мы сели рядом на скамью в западном конце, против главного алтаря и большого окна на востоке. В алтаре становилось темнее, потому что луна уже обогнула небо. Все же лунный полусвет оставался, и я мог различать предметы вокруг меня при свете, падавшем из окна против нас. Я знал, что этот лунный полусвет продлится до тех пор, пока не побледнеет короткая летняя ночь, и тогда в утренней заре мы увидим цвет всего, что нас окружало.

Так мы сидели, и я приготовился слушать, что мне скажет Болл, и в свою очередь предложить вопросы ему. И я думал о нем то, что он думал обо мне, то есть что он видал то, чего я не мог видеть.

Глава X

Беседа о грядущих днях

– Брат, – начал Джон Болл, – какого ты мнения о нашем предприятии? Я не спрашиваю тебя, правы ли мы, затеяв смелую игру, а спрашиваю, не грозит ли нам неудача, как многим смельчакам?

– Почему ты об этом спрашиваешь меня? – ответил я. – Разве я могу видеть дальше этой церкви?

– Гораздо дальше, – сказал он, ты ведь ученый и читал много книг. Кроме того, ты каким-то непонятным образом знаешь больше, чем мы. Можно подумать, что мир для тебя старше, чем для нас. Не скрывай поэтому того, что у тебя на душе: мне думается, что после этой ночи я уже не увижу больше тебя до тех пор, пока мы не встретимся в братском союзе на небе.

– Друг, – сказал я, – спрашивай меня, о чем хочешь. Или, вернее, вопрошай грядущие годы – пусть они расскажут тебе кое-что из своей повести. Но мне кажется, что ты сам кое-что знаешь.

Он приподнялся, опираясь на подлокотник скамьи, и, взглянув мне прямо в лицо, сказал:

– Быть может, ты в конце концов не человек из плоти, а прислан ко мне главой союза и Сыном Царя Небесного для того, чтобы сказать мне о том, что будет. Если это так, то откройся мне, если я отчасти догадался, потому что речь твоя и похожа на нашу, и не похожа, и лицо твое другое, чем у людей нашего времени. Знай, однако: если и верна моя догадка, то я не боюсь ни тебя, ни того, кто тебя прислал. Ни по его, ни по твоему желанию я не откажусь идти к Лондонскому мосту. Напротив того, я буду убеждать всех идти, считая наше дело правым и нужным.

– Ты ошибаешься, – сказал я. – Ведь я говорил тебе, что знаю про жизнь, а не про смерть. Я живой человек. А послал ли меня кто-нибудь – не могу сказать. Я не говорю, что пришел по собственной воле, ибо этого не знаю. Но не знаю и то, чья воля направила меня сюда. И кроме того, хотя я больше знаю, чем ты, но я меньше делаю. Поэтому ты мой полководец, а я лишь твой певец.

Он облегченно вздохнул, точно с него сняли большую тяжесть, и сказал:

– Хорошо же, если ты живой человек, как я, и ходишь по земле, то скажи, что ты думаешь о нашем предприятии: дойдем ли мы до Лондона и что с нами там будет?